ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ Место происхождения С испанского[1]* Гроза На круп холма луч, небесный кузнец, ставит печать клейма. С самой высокой точки катит гром полную бочку. Подпоясывается семицветным кушаком небо после дождя. Деревня Остов дилижанса утонул в бурьяне. Даже на закате вишня пахнет ранью. Клонит бор сосновый в сон на косогоре. Сладко вязнет слово в чинном разговоре. Кумовья толкуют, сидя на приступке: вспыхивают дружно глиняные трубки. А лощина, словно в золотой затоке, утопает в грусти, в звездах и осоке. Пес лизнул в ладони… Никуда не деться — здесь впадает сердце в забытье и в детство. Ослик колокольцем звякнул, как бывало. На душе светильня мягко замерцала. Словно сын заблудший, я вхожу в деревню, прикасаясь сердцем к шелесту деревьев. Сколько раз под этой позабытой ивой голубое небо я вдыхал, счастливый… Прячут птичий щебет голубые травы, а тревожный запах травяной державы стискивает горло… Шаг — и задохнусь… Детская влюбленность, зори и закаты, ослик с колокольцем и щенок мохнатый, в светлую обитель снова к вам прошусь. Философия дыма Под книжной обложкой розарий таится: цветут за высокой оградой страницы, но тронешь калитку — она отворится. А роза над плесом — бокал из рубина, где запах свернулся упругой пружиной, готовый пролиться на след лебединый. Огонь же — душа или самосожженье звезды, посвященной огнем в голошенье сердец, потерпевших ночное крушенье. Пусть книга крылата, да коротки крылья: закрыли страницу — и книгу забыли, отдав на съедение моли и пыли. Пусть розы бокал разобьется о ветер, но дымное пламя, задутое смертью, уходит на небо, как мертвые дети. Зажжем нашу муку огнем негасимым! Быть может, затем наши дни и даны нам, чтоб в небе растаять задумчивым дымом. Дверь, распахнутая в деревья Летний сад разморило. Млеет воздух медовый. Ливень листьев нахлынул на плетень по соседству. И зажившую память оцарапала снова перепелка, взлетая из-под дерева в детство. Это все уже было. И тропа у ограды, и зыбучая заводь этой зелени мглистой. Кто же шепчет сегодня в чаще старого сада слово, чувственной дрожью охватившее листья? Это все уже было. Дверь открыта в деревья. И твой голос над книгой замирает и льется… И такая разверзлась тишина над деревней, что пронзительно слышен каждый всплеск из колодца. Подруги прогулки Хорошие подруги — ивы в часы прогулки одинокой: грустят, трепещут, вспоминают, — так души ждут удара рока. Воды задумчиво касаясь, едва, как тени, зеленеют, и сердце падающей птицей щемит в полете и слабеет. Их шелест — шелест ног и шелка, вода не только сну внимает, их клонит долу тень Биона, [2]и флейту снова вспоминают. Печальный запах ветру дарят, а жизни — привкус буколический; в зеленое молчанье прячут далекий шум речей лирических. И так нас ивы убеждают в час одинокого гулянья, что сладко, радостно и больно дать сердце ветру в обладанье. Ночное пенье В час, когда запирают все засовы в селенье и лишь племя кошачье рыщет в клетях по-лисьи, затевается в доме поминальное пенье, и осеннее сердце сыплет мертвые листья. Голосами ушедших тихо шепчутся вещи; под шагами усопших голосят половицы… Бормотание книги, полусонной и вещей, замирающим ливнем заливает ресницы. А свеча все лепечет сокровенное слово, и сверчок, упоенный партитурой плакучей, не затихнет, покуда не протиснется снова сквозь замочную скважину солнечный лучик. вернуться* Хорхе Каррера Андраде — Место происхождения (Стихи. Перевод с испанского О. Савича, С. Гончаренко) // Каррера Андраде Х. Инвентарь мира (М.: Художественная литература, 1977), 11–92. вернутьсяБион Смирнский — греческий буколический поэт (II в. до н. э.). |
