— В таком случае, будем осторожны.

— Вот именно. И прежде я хочу найти гипер-реле. Или убедиться, что его нет.

Тревиц вновь погрузился в размышления, и Пелорат, обращаясь к нему, слегка повысил голос, чтобы пробиться сквозь барьер сосредоточенности:

— Сколько нам осталось?

— Что?

— Я хочу сказать, когда нам совершать Прыжок, если бы вы не искали гипер-реле, мой дорогой мальчик?

— При нашей скорости и траектории, примерно на четвертый день после вылета. Я вычислю на компьютере точное время.

— Значит, для поисков у вас еще два дня. Могу ли я внести предложение?

— Да?

— Я убедился по своей работе, совершенно не похожей на вашу, но здесь можно допустить обобщение, что нацелить себя на конкретную проблему слишком упорно — означает обречь себя на поражение. Я советую вам расслабиться, отвлечься, поговорить о чем-нибудь другом, и тогда ваше подсознание освободится от гнета навязчивых идей и решит задачу само.

Минуту Тревиц смотрел хмуро, затем улыбнулся.

— А почему бы и нет? Расскажите, профессор, почему вы увлеклись Землей? Откуда взялась странная мысль о планете, с которой мы все произошли?

— А! — Пелорат кивнул, вспоминая. — Это было давно, больше тридцати лет назад. Я собирался, поступив в колледж, стать биологом. Я особенно интересовался разнообразием видов на разных планетах. Это разнообразие — если вы и знаете, то не обидитесь, что я вам расскажу — очень мало, формы жизни во всей Галактике, по крайней мере те, что зарегистрированы, имеют одинаковую белково-нуклеиновую химию.

— Я учился в военном колледже, — сказал Тревиц, — и нас учили в основном ядерной и гравитической технике, но не такой уж я узкий специалист и кое-что о химической основе жизни знаю. Нас учили, что вода, белок и нуклеиновые кислоты — единственно возможная основа жизни.

— Крайне неосторожное заявление. Безопаснее сказать, что другие формы жизни пока не найдены, во всяком случае не опознаны. Но самое удивительное, что видов местных, встречающихся только на одной планете, очень мало. А распространены на всех планетах Галактики виды, родственные между собой, включая Homo Sарiens. Они родственны биохимически, физиологически и морфологически. Местные же виды по этим характеристикам отличаются и от распространенных форм, и друг от друга.

— И что же из этого следует?

— А следует то, что в Галактике есть только одна планета, сильно отличающаяся от остальных. Жизнь появилась на десятках миллионов планет, но это была жизнь примитивная, рассеянная, слабая, не особо разнообразная, не особо стойкая и трудно распространявшаяся. На одной единственной планете жизнь развилась в миллионах видов, иногда узкоспециализированных, высокоразвитых, весьма способных к размножению и распространению. Мы оказались настолько разумными, что создали цивилизацию, разработали гиперпространственные полеты и колонизировали Галактику. И разнесли с собой другие виды, родственные друг другу и нам самим.

Тревиц заговорил, впрочем, довольно равнодушно:

— Подождите, дайте подумать. Вероятно всему этому есть причина. Мы живем в Галактике, населенной людьми. Если предположить, что эта жизнь началась на одной планете, то эта единственная планета должна сильно отличаться от остальных, и вероятность, что жизнь разовьется так бурно, очень мала, может быть, один к ста миллионам. Да, действительно, выходит, такая планета одна-единственная.

— Но чем же эта планета отличается от всех? — возбужденно сказал Пелорат. — Каковы условия, сделавшие ее уникальной?

— Может быть, простая случайность. В конце концов люди и формы жизни, которые они разнесли с собой, прижились на десятках миллионов планет. Значит все эти планеты годятся для развития такой жизни.

— Нет! Человек приспосабливается к жизни на негостеприимных планетах благодаря тому, что создал технологию, помогающую выжить в тяжелой борьбе. Рассмотрим, например, Терминус. Первые люди, энциклопедисты, высадившиеся на Терминусе, нашли там только похожие на мох растения в скалах, что-то вроде мелких кораллов в океане и летающие организмы, напоминающие насекомых. Мы их чуть не уничтожили, заполнив сушу и моря травой, деревьями, рыбами, кроликами и прочим. От местной жизни ничего не осталось, если не считать того, что сохранено в зоопарках и аквариумах.

Тревиц хмыкнул, а Пелорат пристально посмотрел на него, вздохнул и сказал:

— Вам это неинтересно, не правда ли? Поразительно! Я не нахожу никого, кто бы этим хоть немножко заинтересовался. Наверно, я сам виноват. Не могу никого увлечь, хотя сам увлечен.

— Да нет, — возразил Тревиц, — Это интересно. Правда. Но что из того?

— Вы не думаете, что интересно изучить планету, на которой самые уникальные во всей Галактике условия для возникновения жизни?

— Для биолога. А я не биолог, так что простите меня.

— Конечно, дорогой друг. Просто я и среди биологов не встречал тех, кто заинтересовался бы. Я вам говорил, что стажировался по биологии. Я рассказал все профессору, но он не заинтересовался, а велел мне заняться какой-нибудь практической проблемой. Меня это так разочаровало, что вместо этого я бросил биологию и взялся за историю, которая была моим хобби с подростковых лет. Особенно я увлекался Проблемой Прародины.

— Из-за тупости этого профессора вы обрели дело всей жизни, так что все получилось к лучшему.

— Да, можно посмотреть и с этой точки зрения. Причем дело интересное, оно мне никогда не надоедало… Но я бы очень хотел, чтобы и вы заинтересовались. Я ненавижу вечное ощущение будто я говорю сам с собой.

Тревиц вдруг откинул голову назад и весело рассмеялся. Спокойное лицо Пелората выразило обиду.

— Почему вы надо мной смеетесь?

— Не над вами, Янов, — сказал Тревиц. — Я понял, какой я болван. Что касается вас, то вас я высоко ценю, оказывается, вы были правы.

— Что понял всю важность Прародины?

— Нет, нет. А, ну да, это тоже. Я имею в виду ваш совет отвлечься, чтобы решить свою проблему. Это помогло. Когда вы говорили о способах возникновения жизни, до меня наконец дошло, что я знаю, как обнаружить гипер-реле, если оно установлено на корабле.

— Ах, это!

— Да, это! Сейчас это для меня важнее всего. Я искал это гипер-реле, как будто находился на старом учебном корабле, лазил везде и высматривал что-нибудь похожее, а ведь этот корабль — результат тысяч лет технологической эволюции. Понимаете?

— Нет, Голан.

— Да ведь у нас есть компьютер! Как я мог забыть!

Тревиц махнул рукой и пошел в свою каюту, пригласив с собой Пелората.

— Мне надо только попробовать выйти на связь, — сказал он, кладя руки на контакты.

Терминус сейчас находился в нескольких тысячах километров от них, и надо было узнать, можно ли с ним связаться.

Связь! диалог!

Его нервные окончания как будто выпустили побеги, стали удлиняться, вытягиваться с сумасшедшей скоростью — конечно, со скоростью света — чтобы установить контакт.

Тревиц почувствовал, что он как будто касается, вернее ощущает вернее… для этого не было названия.

Он осознал, что Терминус в зоне досягаемости. Хотя расстояние между ними увеличивалось со скоростью двадцать километров в секунду, контакт сохранялся, как будто планета и корабль не двигались и находились в нескольких метрах друг от друга.

Он ничего не стал говорить. Он лишь проверил принципиальную возможность связи, вступать в связь он не собирался.

Далеко, в восьми парсеках находился Анакреон, ближайшая большая планета, своего рода задний двор Терминуса по галактическим представлениям. Чтобы связаться с ним без гипер-реле, на посылку сообщения и получения ответа ушло бы пятьдесят два года.

Связь с Анакреоном! Думай!

Думай об Анакреоне! Думай! Как можно яснее. Ты знаешь его расположение по отношению к Терминусу и к ядру Галактики, ты изучал его планетографию и историю, ты решал военные задачи освобождения Анакреона на тот, невозможный в теперешнее время, случай, если бы он был захвачен врагами.