Осмелевшая от постоянной самоуверенной похвальбы Спиди в отношении его, одна из девочек ухватилась за телепатический усик уже на следующий день.

То, что прошло при этом по нервным окончаниям, было не столько вразумительной картинкой, сколько болью, желанием, детской потребностью.

Фэндер бросился вон из пещеры, нашел кусок дерева и, используя сонного Спиди как натурщика, всю ночь придавал деревяшке форму чего-то крошечного, имеющего отдаленное сходство с человеческим существом. Он не был скульптурой, но обладал природным чувством прекрасного, и сидевший внутри него поэт пытался передать это чувство в изображении. Доведя работу до совершенства, он одел фигурку, как ему показалось, на земной манер, раскрасил ей лицо, изобразил то, что мыслящие существа называют улыбкой.

Он дал девочке куклу в момент пробуждения, рано утром. Девочка вцепилась в подарок жадно, глаза ее загорелись. Прижав куклу к еще не оформившейся груди, она стала что-то ей напевать, и Фэндер понял, что странная пустота внутри нее отступила.

Хотя Спиди не скрывал своего презрительного отношения к столь явно напрасной трате времени, Фэндер уже засел за вторую фигурку. Эта кукла вышла из-под его рук, а точнее, щупалец, гораздо быстрее. Навык, приобретенный им при работе над первой куклой, сделал его щупальца более сноровистыми и ловкими. Вторую куклу он подарил уже в полдень. С конфузливой благосклонностью она была принята новой хозяйкой, тут же обнявшей подарок так, словно он значил для нее больше, чем весь этот несчастный мир, который ее окружал. Сосредоточившись на подарке, она не заметила близости его присутствия и, когда он предложил телепатический усик для контакта, тут же взяла его, не задумываясь.

Он сказал просто:

— Я люблю тебя.

Ее ум был слишком инертен, чтобы дать мгновенный ответ, но большие глаза девочки потеплели.

Фэндер посадил сани примерно в миле восточнее от ложбины и смотрел, как трое детей уходят, взявшись за руки, по направлению к скрытым убежищам. Спиди явно верховодил троицей, торопил девочек и наставлял с шумной уверенностью человека, повидавшего в жизни многое.

Несмотря на это, девочки то и дело оглядывались назад, чтобы помахать рукой слизистому, пучеглазому созданию. И Фэндер старательно махал им в ответ, пользуясь при этом непременно усиком-антенной; ему даже не приходило на ум, что то же Самое можно делать любой конечностью.

Они исчезли из виду за косогором. Он остался в санях; его фасеточные глаза озирали окрестность или изучали хмурое небо, грозившее дождем. Земля была мрачной, мертвенно-серой до горизонта. Никуда нельзя было деться от этого унылого цвета, нигде не мелькнет хотя бы пятнышко белого, золотого, алого, напоминая пестрые поляны Марса. Здесь все было только серо-зеленым, и сверкающая голубизна его тела четко выделялась на этом фоне.

Уже давно в траве перед ним мелькала острая морда четвероногой твари, подкравшейся незаметно. Вот тварь подняла голову и тихо завыла. Звук был до жути настойчив, он, казалось, всколыхнул всю траву и скоро отозвался вдали. Вой привлек еще нескольких особей: две, десять, двадцать. Их зов возрастал вместе с числом. И чем больше тварей появлялось со всех сторон, тем громче становился их зов, скликая на поживу всю стаю. Псы подбадривали друг друга тявканьем и рычанием, медленно окружая его, надвигаясь, оттягивая губы и обнажая клыки. Затем внезапная и неразличимая команда — и все, кто полз и подкрадывался, мигом прыгнули на него, оскаливая слюнявые пасти. Красные глаза нападавших горели голодным бешенством; животными управляло нечто сродни безумию.

Отвратительный вид зверей, вожделеющих плоти — даже столь странной голубой плоти, — ничуть не встревожил Фэндера. Он тронул рычаг подъема всего на одну отметку, летательные модуляторы разошлись лучами, и сани взмыли на двадцать футов. Такое легкое бегство привело шайку одичавших собак в бешенство. Сбившись рассвирепевшей сворой под санями, они делали тщетные прыжки, падая друг на друга, рыча, ворча и лая, кусая и разрывая все, что попадалось под лапу, прыгали снова и снова. Зрелище было отвратительное. Они выделяли едкий запах выгоревшей на солнце шерсти и звериного пота.

Кружась над ними в санях, Фэндер горделиво-презрительно сидел за штурвалом, предоставив псам бесноваться. Они метались в тесном кругу, ругая его почем свет на своем языке и от злости кусая друг друга. Так продолжалось до тех пор пока со стороны ложбины не прозвучал раскатистый залп. Восемь собак упали замертво. Две шлепнулись оземь и пытались уползти в сторону. Десять с визгом удирали на трех лапах. Уцелевшие бросились врассыпную, чтобы устроить засаду и поужинать сбежавшими раненными товарищами.

Фэндер опустил сани.

Спиди стоял на холме вместе с Грейпейтом. Последний оперся на свое ружье, как на посох, задумчиво потер подбородок и легкой походкой засеменил вперед.

Остановившись ярдах в пяти от марсианина, старый землянин снова потер щетину на подбородке и сказал:

— По-моему, смотрится ненатурально. Прямо какой-то гость из кошмара. Я бы сказал — ужас да и только.

— Не говори — он не услышит, — посоветовал Спиди. — До него сначала надо дотронуться, как я тебе рассказывал.

— Знаю, знаю. — Грейпейт Седая Маковка отмахнулся с досадой пожилого человека, которому советует какой-то молокосос. — Все в свое время. Придет черед — и дотронемся. Я буду трогать его, когда сочту это нужным.

Он постоял, не спуская с Фэндера глаз, тусклых и в то же время пронзительных. Пару раз он даже пробормотал себе что-то под нос.

Наконец он сказал:

— Эх, была не была. — И протянул руку.

Фэндер положил в нее усик.

— Холодный, — сообщил Грейпейт Седая Маковка, сжимая ладонь. — Холодней, чем змея.

— Он не змея, — живо заступился Спиди Быстроногий.

— Спокойно — я же сказал «чем», а не «как».

— Он чувствует не как все, — настаивал Спиди, который никогда не брал в руки змею и не имел такого желания.

Фэндер тем временем начал телепатический контакт:

— Я прилетел с четвертой, красной, планеты. Понимаете, о чем я говорю?

— Не дурак, — огрызнулся Грейпейт вслух.

— Не надо отвечать голосом. Я принимаю ваши мысли точно так же, как вы принимаете мои. Ваши ответы намного сильнее, чем у мальчика, и вас я могу понять без труда.

— Гх-м! — сказал Грейпейт, не подавая виду.

— Я стремился найти хоть одного взрослого и поговоить с ним, поскольку от детей немного узнаешь. У меня к вам несколько зопросов. Вы не могли бы ответить на них?

— Посмотрим, — сказал Грейпейт, заподозрив неладное.

— Не важно. Отвечайте, если хотите. Мое единственное желание — помочь вам.

— Зачем? — спросил Грейпейт, соображая, какая здесь может быть выгода инопланетянину.

— Нам нужны братья по разуму.

— А зачем?

— Потому что мы невелики числом и бедны ресурсами. Посетив этот голубой мир и планету туманов, мы приблизились к пределам наших возможностей. Но с помощью братьев по разуму мы можем пойти дальше, достичь далеких планет. Я знаю, если мы поможем вам сегодня, вы придете к нам на помощь завтра.

Грейпейт обдумал внимательно все сказанное, совершенно забыв, что внутренняя работа его ума широко открыта собеседнику. Хроническая подозрительность предваряла каждую его мысль. Подозрительность опиралась на богатый жизненный опыт и современную историю. Но его собственный ум обнаруживал в Фэндере искренность. Он сказал:

— Вполне достаточно! Говори дальше.

— Что здесь случилось? — Фэндер обвел щупальцем пространство вокруг.

— Война, — кисло сказал Грейпейт. — Последняя, она же мировая. Вся планета сошла с ума.

— Как же это произошло?

— Вот тут вы меня поймали. — Грейпейт чинно и не спеша стал излагать собственную точку зрения. — Я полагаю, причин было несколько. Так что, вполне вероятно, просто множество причин наложились друг на друга.

— Каких же?

— Разница в положении. Одни отличались цветом тел, другие — состоянием умов, и они не могли жить вместе. Одним хотелось побольше простору, побольше жратвы. Мир переполнился, и никто уже не мог пропихнуться туда, не выпихнув другого. Мой старик много рассказывал мне перед смертью и всегда заканчивал одним: если бы народ имел здравый ум и контролировал рождаемость, то этого могло и не быть…