Но не надо, не надо. Перестань плакать. Конечно все это пустяки и преувеличенная чувствительность. Конечно все устроится. Ну брось. Сейчас мы поедем завтракать. Я тебя прокачу на моей машине новой, которой до сих пор ты не видел. Ну, успокойся. Он поднял на руки и начал его носить по комнате как ребенка, убаюкивая. Тот прикорнул. А кожух целовал его волосы и все приговаривал: Успокойся же.

Ему казалось теперь, что он носит своего сына. Почему у него до сих пор нет сына. Ведь у него мог быть сын не такой, но взрослый мальчик, которому он передал бы те знания, которые имел. И опять мысль его обращалась к жене, опять этот младенец казался помехой его счастью. Прочь. Он резко бросил щеголя в кресло и крикнул. Довольно мой друг. В лесу нас ждут жены и мы недопустимо опоздали. И молчите. Мы наговорились.

Он сволок щеголя на улицу и бросил его в машину. Сам сел за руль и поплыл.

Пока мужья стремились в лес, их жены остаются вдвоем и говорят.

Купчиха принадлежала к числу людей считающих, что разрубить — значит развязать. Она, как и все, принадлежащие к ее типу, забывала, что этот экивок, как и множество иных грекоримских, был хорош только своей новизной, только появлением этого приема в среде об экивоке. Этим был силен товарищ Александр, и из всех его подвигов этот несомненно наиболее прославился и вошел в историю народов и в обиход языка именно потому, что он был спиритуален, что он говорил о новой заре. За много лет до христианства в лице Александра древний мир впервые спотыкнулся о гордиев узел. Судьба его была предрешена. Разрубая его, Александр разрубил самого себя.

Но в нашу эпоху, где сдвиг, где экивок является элементом доминирующим, бессознательное даже его употребление со стороны людей старающихся из этого круга выйти, совершенно недопустимо, так как манера рубить есть склонность к экивоку именно. И потому таким людям надлежит когда надо рубить — рубить, но когда надо развязывать — развязывать, иначе они будут сметены обстоятельствами, так как ход вещей может быть нарушен только ходом вещей.

Но купчиха верила в волю и не считала ее источником всех бедствий человеческих. Она думала искренне, что окрик полезен чему нибудь и кому нибудь кроме кричащего и считала также что все человеческие действия целесообразны. Поэтому в ее существе не было никакого представления о естественной истории и слово естественный не было естественным для нее. Оппортунизм реки стремящейся к морю в отношении берегов был ей непонятен. Но ничего не зная, она ничего не знала о том, что она ничего не знала и будучи последовательницей Александра она походила на Сократа только тем, что разделяла судьбу Ксантипы — была женой и женой и мужа своего считала мужем, но не мужем, а так тряпкой, так пустяком и больше ничем.

Поэтому, расставшись с лицедеем, спускаясь на дорожку ведущую к озеру, у берега которого она видела великолепную белую лебядь, неотразимую и прекрасную, купчиха ничего не решила и ничего не решала. Она знала только, что она схватит птицу за горло, разрубит ей шею, завязавшуюся узлом и раскидает по озеру пух и перо лебяжье. Она знала только, что лебядь будет бить крыльями и стонать, и навык слушать дурную поэзию и читать ее вызывал в ее воображении мысли о песнях, когда птица ревет белугой. А лебядь, незамечая ее, плыла вдоль берега, около кустов, вырастая из воды и качалась виденьем пошлейшим и восхитительным, вся напужась и охотничьи прихоти купчихи возбудились и эта охота в лесу нечаянная, но великолепная взвинтила ее, вооружила, вздорила и она бросилась вперед, чтобы не упустить этой единственной и решительной удачи не зная, что это была естественная история.

Лебядь обернулась, услышав шаги купчихи. Лицедей только что уехал и я должна поговорить с вами. Она взяла ее под руку. И удивилась. Этот жест так мало соответствовал охоте. Это было ханжество, лицемерие, подтасовка. Купчиха оставила руку лебяди.

Лицедей сказал мне о факте, который я считаю более чем странным. Он сообщил мне, что час назад вы приехали к умнице в ее лабораторию, когда она только что окончила свои занятия. Что вы были чрезвычайно возбуждены и уехали с ней, оживленно беседуя. Вот после этого факта, как оказывается, умница приехала ко мне такая возбужденная и взбудораженная. После этого она уехала неизвестно куда и до настоящего времени ее вовсе не видно. И сейчас никого нет, хотя уже сколько времени, как мы сидим с Вами и ждем. Очевидно, посеянное вами продолжает пускать корни. Так вот. Вам должно быть неизвестно, хотя Вы могли понять это из разговора на террасе, что умница — моя, я ее никому не собираюсь отдавать и хочу выслушать от Вас объяснения происшедшего.

Начиная охоту купчиха не видела, что лебядь уже ранена. А между тем кровь струилась из нее.

Покинув террасу, смущенная и взволнованная, она бродила умирая по берегу озера. Инцидент разыгравшийся так недавно, но тысячелетия два в Палестине, лишил ее покоя. Она замечала, что умница как будто тяготится ее дружбой. Она не придавала этому значения. Ненашедшая удовлетворения в замужестве, остывшая к мужчинам, с которыми ей приходилось встречаться, она ушла в чувства к умнице, в дружбу с ней, как во что единственное, что осталось у нее. Она никогда не видела этой женщины, столь возвышенной с ней по играм. Но когда трудовой день для той кончался, лебядь проводившая весь день в бездействии стремилась на встречу к ней. Они проводили целые дни вместе и умница тоже не привлеченная ничем далекая от лицедея уступила ее чувствам и стремлениям.

Ее мужа она чуждалась и избегала. Разстрига ничего ей не говорил. Из их круга восьми она выбрала еще щеголя, которого держала подле себя, как друга. Но с недавнего времени она стала опасаться за его отношения с остывающей умницей. Что бы это значило. Она подозревала шеголя. И потому при словах швеи она так встрепенулась, так стала бить крыльями.

Теперь она знала откуда шла опасность. Она увидела как она ошиблась. И смятая измученная она волочила крылья по берегу озера.

Купчиха, вот кто отнимал у нее умницу. К чему она подозревала щеголя. Она сознавала свое бессилие и невозможность бороться с купчихой и это сознание невозможности ничего сделать, этот удар, такой неожиданный был роковым. Что лицедей ничего не сказал это ничего не меняло. Что из того знала купчиха или нет.

Но всетаки то, что сделал лицедей казалось ей благодеянием. Это молчание его, не выдавшее купчихе ее отношения с умницей, было ее единственным спасением. И бродя вдоль озера она думала и томилась и страдала и надеялась, что вот она что нибудь сделает, так как купчиха не знает и сумеет она использовать ее незнание во имя и ради и для.

Что было ей делать. Она решила ждать. Время шло и между тем никто не приходил и не шел. Одиноко шла она и болела, смотрела как уходило время и тосковала. И осталось ее горе вокруг, всплескивая по водной поверхности. Томилась. Плакала. Ждала. Надеялась. Ревела. И снова ждала, пока осыпались свеваемые ветром листы. Но ее тело белужье испуганное и раненое. Бедная лебядь!

Но слова купчихи выбили и эту надежду и эти чувства у нее.

Она смотрела растерянно и за ее вульгарным лицом не было больше никакой вульгарности и за ее лицом не было того, что ее лицо скрывает и не было ничего кроме боли и отчаяния, кроме боли и болезни, кроме нежелания слышать и знать. Она ничего не говорила.

— Я предлагаю Вам расстаться с умницей, что очень просто. Я не придаю никакого значения вашей дружбе, но одной сегодняшней истории достаточно, чтобы избегать повторения подобных историй. Поэтому я не хочу.

Она расшаркивалась перед лебядью и заметно кривлялась ни с того ни с сего что было очевидно, что ее кривляния, подергивания это нервы и так себе, а все что за лежит там а не тут.

— Я не хочу Вашей дружбы и ее не будет. И право Вам незачем бороться со мной.

Но лебядь защищала свое достояние. Последний раз она вскинулась.

— Вы рассуждаете слишком просто. Кроме вашего желания существует мое желание и кроме моего желания существует желание умницы.