Лицедей разглядывал своего противника. И тот, и уверения его казались ему непреложными. Но встречи его жены с лебядью ему казались в порядке вещей и даже встречи его жены с купчихой казались бы ему в порядке вещей, но слова кожуха были необычны и та необычная сила, которая шла за ним и была в них заключена, переворачивала все всячески и наизнанку знания. Он знал купчиху и какие бы то либо отношения умницы с ней, по его мнению, должны были принять оборот совсем недопустимый и неприятный. И по мере того как молчание длилось, удар слов кожуха в него разрастался разгорался превращался воспламенялся становился трескался рассыпался чернел и коптел. Он забыл опять, как тогда, когда минуту назад кожух поднял на руки щеголя и свои чувства к кожуху, которые обуревали его когда приехал он сюда. И только жалость к самому себе к тому, что запутан он несмотря на его желания в чепухе, тогда как не так хотел он проводить время здесь щемила теребила и дергала.

Этот грохот слов наполнял его и разрастался неприимо. Лицедей был настолько оглушен, что начал терять все свое самообладание и уверенность за руководство дальнейшим. Нельзя было терять ни секунды. Все на места. О помо́щи по́мочи пол но́чи памяти́.

— Оставьте это сражение, кожух. Мы с Вами тратим время на диалектику совершенно ненужную. Предоставьте обстоятельствам идти самим, не вмешиваясь в их дела со словами, так слова приводят дела в отчаяние — это общая история.

Но лицедею уже изменило даже чувство обстановки. Со словами благоразумия он обращался к человеку, который давно стал глухим от бешенства. Кожух снова смеялся.

— Я очень вам признателен за разоблачения, которые вы мне принесли. Но мне думается, что вы придаете освещение всему недостаточно такое какое нужно было бы придать. Однако от Вас лицедей я не ожидал такого выпада я думал встретить друга, а встретил врага. Скажите просто, так эта игра меня начинает сердить, хотя бы потому, что она ускользает от меня в чем дело и чем все это вызвано.

Тогда лицедей встал и подойдя к кожуху, положил ему на плечо обе руки.

— Я всетаки думаю, что за всем, о чем мы говорили с Вами открывается правда и эту правду мы с Вами будем одинаково беречь. Подождем немного, через несколько минут все станет ясней пока, наконец, окончательно не распогодится.

Лицедей лежал в кресле, в которое должен был бросить его с выражением досады проигравшегося игрока. Кожух, глупый и неповоротливый, еще раз показал, что он умеет обращаться с мужчинами.

Но кожух не мог использовать своей победы. Как только молчание наступило, опять ему вернулись мысли о лебяди, об умнице, о щеголе, которого он хотел было видеть, о лицедее, которого он увидел не таким как, а увидев не знал увидел или нет — и заволокли предыдущий миг.

Лицедей же еще скорее забыл проигранную ставку и готов был продолжать. Но мысль о купчихе и его жене и о разстриге так же подошла к нему, как и свои мысли к кожуху. Через минуту он поднялся достал папиросу и подошел к кожуху. Тот сперва не заметил его движения, потом выпрямился и поднял голову. И достаточно было ему взглянуть на лицедея, как он понял, что все было было и будет и или нет но, что им приходится брататься, так как перед ним стоял товарищ по несчастью. В дверь постучали. Вошел разстрига.

Купчиха боится опоздать на собрание друзей. Она только что вернулась в свою конюшню после затянувшейся прогулки, чтобы переодеться и поехать обратно. Она стоит посередине двора величественная в амазонке, придерживая юбку все как полагается по трафарету.

Со спины умница сразу узнала ее, входя во двор. Она так опасалась не застать жену щеголя или ждать ее, что было слишком томительно.

Купчиха была личностью небезызвестной и достопочтенной. Всевозможные несмотря уступали всяким но, разумеется при описании этой восьмой нашей героини. Но какие бы описания не делались и как она была, одним словом купчиха да и только. Могли бы описать ряд деталей и дефектов и замечательных разнообразий прошенных и непрошенных от полнокудрых до полнолунных и всетаки за всем открылась бы купчиха и только. Ее ладонь, мякоть ее ладони сжимала хлыст, этот хлыст знала умница тоже верила в хлыст и без хлыста.

Даже когда непрекословишь непрекословь. При всем желании не желала она и не думала, а поступала и выступала. Выпячивалась. Говорила грубо и жестоко и напролом. Ее желания так вот. Без удержу. Возьмет и возьмет и пойдет и тараторит и пляшет и притоптывает сверху донизу.

Ничто ей не было препятствием потому что мудрые желания ее не подымались выше достижимого и достижимое было всегда желанным. Умницей она распоряжалась как хотела хотя та не хотела но боялась но береглась. Носила и рассыпала поступь удушье грубость отъявленность. Верхом скакала целыми днями по дорогам и полям и пропадала целыми днями из дому. Щеголя держала в мужьях, выдавала ему содержание и ни разу не подумала заметить, что было в этом человеке такого, за что его можно было оценить и за что его можно было любить.

Он знал о ее пороках, она о его и они презирали друг друга. Но зависимое положение щеголя делало его весельчаком и всегда в выигрыше, тогда как она тяготилась но соглашалась выносила и терпела. Но то, что она купила его за щегольство, а не за манеры и титул было блестяще для ее баловства. В городе у нее было несколько домов, которые она меняла по сезонам. На юге и на севере в четырех концах света у нее были виллы и дачи, в которых она жила редко, так как глубоко презирала светский обиход и распорядок и самодурствовала и гордилась своим купечеством.

Но она не любила и людей вообще и недолюбливала гостей, всегда немногочисленных. А лошади были ее единственной страстью и не потому чтобы она хотела это делать из благородства. Она была просто без ума от лошадей, но не любила скачек. Охота верхом была ее любимым занятием. И так она проводила дни, одна в толпе конюхов и ловчих, пыльная сильная строгая ни для кого не доступная и замкнутая.

Восьмерка друзей, в которую она входила и которую мы описываем, исчерпывала тот круг, в котором она вращалась охотнее всего и который ближе всего знала. Кожух больше всего внушал ей доверие своей мощью и силой, лицедея она любила за резонерство, разстригу за образованность. Что касается до женщин, то она брала их также по очереди как мужчин и так проделывала круг, который кругом и оставался. Последнее время неизвестные движения обратили ее к умнице, которую она стала посещать даже в часы ее работ, видя в ней старшую подругу и пытаясь даже заинтересоваться тем, что эта женщина делала. Но умница, возбужденная и спутавшаяся, стеснялась себя как ученой, желая быть только женщиной и платила купчихе чувствами, которых та в общем не заслуживала. Эта дружба текла спокойно и однообразно безо всяких диалектических уклонений которые купчиха допускала только в чужом обиходе.

— Что с Вами

— Мне надо вас видеть

— Что случилось

— Ничего возможно, не случилось, но может случиться.

— Почему, говорите. Не стойте здесь. Пойдем наверх.

Подымаясь вслед умница задыхается.

— Я жертва интриги. Я не хочу, чтобы вы верили.

— Ничего не знаю, и о чем идет речь? Объяснитесь, успокойтесь, сядьте. Дайте зонт. Вот так, так удобней.

— Речь обо мне. Меня собираются оклеветать, очернить, не полагайтесь

— Что мне до Ваших личных дел? Почему Вы опасаетесь, что нас могут коснуться разговоры про вас. Если бы я что и узнала, это ничего не изменит, так как то, что я о Вас знаю, не могут изменить никакие Ваши поступки.

— Вы меня трогаете.

Умница взяла купчиху за руку, с опаской и недоверчиво. Я вам верю. Но опасаюсь. Мне боязно.

— Напрасно, милочка. Вижу, некие события Вас взволновали, расстроили и, вероятно, сложные, раз я не видывала, не видела Вас такой. Вы могли бы мне рассказать в чем дело, может я и помогла бы, так говорят, распутать узел завязанный царем Гордеем и называющийся гордиевым узлом.

Умница колеблется. Считает крайне для себя опасной сплетню пущенную лебядью. Убеждена, что купчиха не простит историй с ее мужем и хотя убеждение было без оснований, возникло из разговора с лебядью было оно уж убеждением предупреждением предубеждением против этой сплетни или подобной. Ошеломленная тем, что слова рождают события даже и без опыления, хотя их и можно признать за цветы, если руководиться изречением о цветах красноречия, умница решает поменьше пользоваться опасным материалом, доселе помогавшим связывать формулы. Почему они боятся говорить, хотя лебядь приревновав могла донести купчихе и сама.