или двумя минутами позже встречи подруг, одна из которых была по профессии швеей, а другая не могла быть не названа лебядью, тот, которого первая очернила именем лицедея, как она думала, а вторая за ним это имя признала, как и не думала, подъезжал подъезжал и подъехал к одному из домов, выходящих окнами на реку и на железную башню за рекой. Лет ему было не много, но карниз кое где облупился и вокруг бритых губ лежали складки брюзги. Шляпа его была чуть чуть и трость и перчатки и прочие мелочи туалета. Сидел он в позе точно недостаточно привык и освоился ни с сиденьем своей коляски с окружением благородного города со своим собственным благородством и непринужденностью. Голова его недостаточно продолговатая поворачивалась нет нет чтобы осмотреть те или иные не встречавшиеся по дороге предметы.

Его сутень вскрывалась просто и без обиняков. Ясно было, когда этот муж дюж и встает и что. Состояние и молодость не покидали его. Он проводил время рассеянно и полу светски занимался спортом, но не слишком и не чересчур. Приметный, но лишенный необходимой непринужденности и не нарочно он был достаточно скромен и не достаточно заметен, чтобы быть заметным. Но его ум, которого у него нельзя было отнять, делал его душою общества и совершенно необходимым для его обихода. Он был настолько неотъемлемой принадлежностью этого общества, что становился еще более незаметным, хотя с уверенностью можно было сказать, что без него это общество перестало бы вовсе существовать. Народилась бы новая эпоха, новый период истории, который охранял последним этот незаметный молодой человек.

Если его искали читали знакомились изучали, то так как поступают с исповедью или завещанием. Этот человек был завещанием общества, которое должно было умереть вместе с ним и умереть не потому, что оно должно было умереть, а оттого, что оно перестало бы существовать с прекращением его существования. Его разговоры, остроты, беседы и замечания уяснились, хотя и не оценивались. С ним не считались.

На всех состязаниях он был судьей. На всех обедах — душой стола. На всех балах он руководил танцами. Он одевался никак, но это и было именно. И потому всегда наперекор это было так много, что только иностранцы и невежи могли недооценивать этого человека, потому что о нем мало писали и мало говорили. Ему было тридцать лет.

Женат он был не имеет значения с каких пор на женщине которой он во всем уступал — в разговорах в недоразумениях в славе в уме и в возрасте. Но присутствие этой мировой ученой под его кровлей только лишний раз подтверждало, что у лицедея был вкус. Оно лишний раз указывало на его умение маскироваться, чтобы не быть обличенным и разоблаченным, а к наготе его влекло опасение, что другие не захотят его оставить нагим. Он не посещал ни ее лабораторий, не следил за ее славой, но сознавал свое превосходство безо всяких оснований над этой женщиной, которая во всем превосходила его. Его жена была исключением. Тем хуже для нее. Его нельзя было назвать исключением. Но швея его назвала лицедеем. Его жену она обозвала умницей.

Итак он был у дома и прошел отвечая на людские поклоны над которыми кланявшиеся старались, и вошел в комнату, в которую он должен был войти. Перед ним был набитый дурак, разглядывавший в зеркале свои невероятные облачения. Перед ним но спиной к нему, стоял его ровесник и его креатура с локтями на весу и высоким затылком, любимец всех портных гордый щеголь, которым лицедей мог гордиться, потому что это он сделал этого человека дураком из полуумного беспутным из распутного недобрым из злого, на это он истратил много лет, чтобы заменить в нем все слова синонимами и сознавал, что этим совершил самый замечательный подвиг своего времени переливания из пустого в порожнее.

Много ли лет назад или нет и это не важно, а важно лишь, что он его встретил в одной из заводских контор, где щеголь исполнял мелкие обязанности недостойные оплаты. Отсутствие всяких качеств и всякой работоспособности вынудили лицедея отправить его секретарем к одному из своих друзей. Тот его кажется прогнал и он конечно исчез вовсе из поля зрения лицедея, пока не так давно он встретил его ставшего щеголем где то и когда то.

Свадьба на богатой купчихе, женственность и так далее до неопределенного наклонения выдвинули щеголя и щеголь попал в число друзей настолько дружных с лицедеем, что лебядь, хотя на то она и лебядь, не постеснялась сказать швее то, что она могла бы и не говорить.

Щеголь был человек необычайно сладостный. Темномалиновый. Лиловый. Не говорил он, а пел голоском отваратитительным. Но был перехосенким. И слюнявил. К нему чувствовали когда то при- и перевлечение многие и так остался сам он оттяготительным. И любителем наипрочувствованного.

Его женитьба не изменила его ничуть также и нисколько. Он увлекался друзьями из разнейших наслоений общества и любил плакать заливаться ручьями продолжительными такими и продолжительнейшими. Заболевал влечениями сомнительнейшими сясями яхлурсями пупясями симпомпончиками плюпавистыми татакавалилико́папами. И теперь также сулило ему огорчениями невзыскательство лицедея.

У него был один друг верный и постоянный это — швея, та та саменькая. Пухленький просисиживал наперекорочки часы он в ее домике модненьком, давая советики ей и наставленьица. Она считала его человеком со вкусом капризным и пряным и им немало дорожила. С тех пор как поженился он, щегольство стало занятием для него совершенно сверхъестественным. Все деньги получаемые от жены, которой до него ровнешенько никакого дела не было, бросал он на щегольство это и щегольство растягивалось до бесконечно приобретая формочки и формы заоблачные и непостижимые.

Толпы щеголей всевозможных и неприхотливых и невзыскательных следили за ним обуреваемые и щеголь плавал среди щеголей (стигалей) и карцучи.

Он был невыразимо глуп. Это было его первостепенное здастоинство. И он был увлечен необычайно лицедеем.

Советы последнего оказывали влияние исключительное на нашего щеголя. Но помимо внимания все шло таким путем. Галстуки росли и росли и лопались и охота за черепками до поры до времени обращала нашего героя в гуту.

Он читал, но чтение было просиживание часами за книгой и никогда на ваплёсец не мог бы ответить он Вам какавувую книгу читает он. Зато все слюкаловики и снюкательники и хихики и хихихики крашеных маскачей знали его и рассказывали до неузнаваемости по прохождения весьма доброкачественных этого тела весьма пригожего для рогож и ковров курительных комнат.

Щеголь ждал лицедея и рассматривал в туалетец свою фигуру готовый и почти взволнованный. Но лицедей кладет ему руки на плечи и трясет плечи. Жмет ему руки тормошит теребит дергает поворачивает крутит вертит вращает морочает.

Милейший друг, я не могу ждать тебя и ехать с тобой в лес вдвоем так как при всем моем желании но и помимо его мне не дано быть свободным сейчас. Я должен заехать к кому ты знаешь да да к мужу этой великолепной женщины, чтобы посмотреть там препарат моей жены, которого я не видал и которую я не видал и так как уже поздно, то я покидаю тебя и еду к нему. С ним я приеду в лес, где милый друг мы и встретимся, а ты милый друг поезжай туда одинешенек.

— Вы меня покидаете

— Не говорите глупости, милый друг, вы знаете в чем дело

— Я знаю, но этого недостаточно. Я слышу, что Вы не останетесь со мной

— Это каприз. Я увижу вас через полчаса и после завтрака я в Вашем распоряжении.

— Но я хочу

— Каприз. Чего?

— Но я прошу Вас!

— О чем?

— Что за отношения у Вашей жены с мужем той дамы, которую мы не могли назвать лебядью и какую роль Вы играете в этих отношениях?

— Вы говорите глупости. Прошу Вас

— О чем?

— Не продолжайте Ваших нелепых расспросов

— Но право учитель почему Вам мой вопрос кажется нелепым?

— Потому что я Вам уже объяснял, что земля покрыта водой только по поверхности

— А вода просачивается внутрь

— Нет