Щеголь заволновался и его передернуло.

Я добавила, что я не понимаю, как вы щеголь решаетесь вести наступление сразу на него и на его жену. Я сказала, что утром вы, лебядь, заезжали и пришли в страшное волнение, услышав о встрече щеголя с умницей. Потом я подумала, что может быть я ошиблась и вы волновались из-за умницы. Но после ваших слов, сказанных только что, я вижу, что вы волновались из-за щеголя и вижу, что я сказала правду.

Лебядь обмерла.

Он пришел в невероятное бешенство. Он не мог подыскать слов, чтобы бранить вас, щеголь. Он сказал, что поссорился с вами из-за того только, что ваша дружба с ним отдаляла его от жены. Теперь же оказывалось, что вы отнимаете у него жену не только косвенно но и прямо и что употребление двух дополнений сразу недопустимо. Он говорил, что он убьет вас при встрече, что он убьет всех, что он покончил раз и навсегда со всеми этими историями и подлыми хитросплетениями. Он не мог успокоиться. Мне он казался таким прекрасным и беспомощным. Я хотела его утешить, я никогда не смотрела на него так, как смотрела тогда. Я предложила ему поехать ко мне. Он согласился. Да, я хотела украсть, я готова была украсть от безумия, от тоски, от желаний, я хотела украсть еще немного накануне этой невероятной катастрофы.

Лебядь и щеголь слушали молча, но ужас был написан на их лицах.

Перестав бранить щеголя он набросился на вас, лебядь. Я говорю правду. Я думала, что он убьет меня, чтобы выместить злобу. Я боялась и желала.

Лебядь опустилась на стул и казалось теряла сознание. Вот что думает ее муж. Конечно, он не прав, но сила на его стороне и сила против которой она ничего не могла поделать. Не даром она убивалась. Вот как это было серьозно. Что делать, куда бежать. И зачем они напали на швею, зачем они вынудили ее на эту баснословную исповедь. Если бы она молчала, если бы быть убитой внезапно, а то с таким приговором, каждую минуту ожидая. Такая пытка. Зачем, зачем заставили они ее говорить. Зачем щеголь пошел на это. Ведь он потерян для нее все равно навсегда.

Против нее щеголь так низко опустил голову, что лица его не было видно вовсе. Кукла была убита и выброшена на позорище. Что ему делать. Он еле уберегся в прошлый раз от гнева его, а теперь он уже не убережется. Что делать, что делать.

— Зачем заставили они признаваться во всем швею. Если бы она молчала, не говорила этих подробностей ужасающих, невероятных, обрекающих его и лебядь. Лебядь. Он взглянул на нее. Мы с вами приговорены и мы с вами сели теперь на скамью подсудимых, вместо того, чтобы посадить на нее швею. О, этот уличающий ужасный свидетель. Если бы она только замолчала. Нас посадят в коляску приговоренных и повезут туда на левый берег к тюрьме обсаженной деревьями, рубить нам голову. Да за преступления надо нести наказание, он сам сказал это. А за их преступления одного наказания были достойны они, смерти.

А голос швеи продолжал раздаваться К А К предсмертный колокол.

Я хотела утешить его. Голова моя кружилась. Я обезумела. Войдя к себе я стала рвать с себя платье. Голая бросилась я от него по комнатам и упала устав на ковер. Он бежал за мной, настиг, нагнулся. И тут случилось ужасное.

Ужасное?

Ужасное?

Почему? — спросили хором лебядь и щеголь.

Очень просто. Он так и не обнял меня, а отошел и сел поодаль.

Швея не выдержала и рыдала.

И все это случилось потому, что весь пол был засыпан листками почтовой бумаги на которой крупными буквами было написано одно слово: щеголь, щеголь, щеголь, щеголь.

Лебядь и щеголь подняли головы.

Вы были наказаны поделом, сказала лебядь.

Поделом, закричала швея. Но причем же тут я. Ведь все это писала и засыпала мой пол этими листками умница. Я сама ее застала за этим делом.

Лебядь вскочила. Как — закричала она, значит это правда. Значит, щеголь, у вас что то с умницей. Значит умница вас любит. О Боже зачем я лгала. Ведь вы мне не нужны, ведь утром я заволновалась из-за умницы. Умница, умница. И опять она заплакала.

Щеголь посмотрел на рыдающих женщин и заплакал тоже.

ибо потребовалось им десять минут, чтобы продолжать все эти разговоры. А за их спиной теперь стоял недоумевающий лицедей. Получасовая прогулка по окраинам города и за укреплениями успокоила его. Голова перестала болеть. Свежесть вторгнулась в его сознание, хорошо проветренное. Он смотрел на окружающие его улицы, на столовые, где народ сидел за столиками поглощая яства. А он до сих пор голоден и ничего не мог есть.

Он смотрел на этих людей, которые ему встречались тысячами занятые своим завтраком. Он видел их в окнах, за витринами. Ведь в их жизни вероятно не случаются такие глупости какие происходят в их жизни.

Ему неоднократно хотелось остановить машину у одного из кабачков и выпить тут стакан вина и съесть кусок отличного мяса. Но его жажда как-то просто казалась ему подозрительной и он предпочел воздержаться от этого. И потом рано или поздно должен же он вернуться найти друзей.

Сознание, что он не может уйти от своего круга наполнило его горем. Он смотрел на трамваи, набитые людьми, возвращавшимися в город, на губах которых была еще пища. Но ведь и они не уходят от своего круга. И он утешился и благословил мудрость жизни.

Его рассуждения стали простыми и искренними. На минуту просветление посетило его. Но тотчас он почувствовал отвращение к себе, к вечным двусмысленностям, к той духовной культуре, которую посеял он в своем кругу. Не был ли навсегда этот круг отравлен им этой любовью к отрицанию положения. Не был ли навсегда развращен этим постоянным стремлением, ставшим неестественно естественным делать все против за. Не был ли до конца исчерпан этот путь, его когда то так увлекавший опровергать самого себя на каждом шагу, путь остроумия, игры, язвительности, сарказма, путь насмешки вместо смеха, путь вечных превращений одного и того же в одно и то же.

Среди заводов, зданий скромных и чистых он катил свою машину. Все эти люди, которые строят, делают, добиваются, которые знают, что они хотят и к чему стремятся. Вот где настоящая жизнь, на этих дорогах, где сидят шоферы, напяливая шины на колеса, а не там на подступах к лесу, где они всегда жили и вращались.

Но разве его жена не была из категории таких же рабочих. Разве она не строила также будущее, разве она не знала, чего хотела и разве не доказала блестяще, что умеет всегда добиться чего хочет. Разве эти заводы не живут ее трудом, разве машины их вертятся не потому, что там в городе есть ее лаборатории, где который год она перестраивает челочевество. И что же. Не путалась ли эта женщина так же как и они и как все они в мелких историях, не говорила ли она постоянно, что труд ее ни к чему, так мы все равно погибаем и скоро от этого города останутся только развалины.

Как примирить эти невероятные противоречия. К чему весь этот строй, когда все равно сейчас он тоскует за рулем и знает, что если он эту тоску подавит и от этой сентиментальности излечится, то только увильнет от вопроса, а не решит вопроса.

Усиливающийся голод успокоил его. Надо было ехать в поисках пищи. Вот все что осталось от него и его культуры.

Он повернул машину и погнал ее обратно. Ничто не казалось ему другим. Но он понимал, что все может быть другим и в другом каком то виде воспринимал обратную дорогу. Но надо выбрать иной путь.

Он свернул и поехал новыми дорогами, преодолел новые ворота и новые улицы. Вот они эти кушающие люди его друзья его сородичи. Что бы не отделяло их от него, не на желудке ли строилось объединение человечества? Не желудок ли руководил всем? А любовь? Какие глупости, это такое же пищеварение как и все остальное. Жена это тоже самое, что ежедневная котлета. Любовь к измене признак неуравновешенности.

Его миросозерцание было достаточно глупо и закончено, чтобы не развеселить его.

Настроение его было великолепно, аппетит также. Голова прошла, все проветрилось, он забыл и разстригу и случай у щеголя и все, кроме аппетита.