«Простенький домик» оказался роскошной виллой с садом и бассейном, окруженной высокими стенами и расположенной в наименее густонаселенной части острова, в глубине, к юго-востоку от Форнеллса.

Кресенсио делил свое летнее уединение с другим иезуитом, отцом Хасинто Силиндрином, смуглым и статным тридцатилетним мужчиной, своим секретарем и любовником. Они никогда не покидали пределов своей комфортабельной виллы.

15 августа я отправился их проведать.

Входную калитку с частой решеткой открыл мне отец Силиндрин, стыдливо завернутый в белый банный халат.

Он странно посмотрел на меня, когда я сказал, что являюсь старым другом его преосвященства, проводящего отпуск на острове, и что мне хотелось бы видеть его. Он спросил у меня мое имя, попросил подождать и захлопнул дверь у меня перед носом. Оттуда, снаружи, не видно было ничего, кроме средиземноморской сосны и зарослей гортензий. Я представил себе, как за этими зарослями на краю бассейна голышом вытянулся на солнце Кресенсио, похожий на дряблую белесую лягушку.

Через минуту вернулся секретарь и позволил мне войти.

Я оставил в саду взятую напрокат «веспу», на которой приехал, и перекинул через плечо сумку, в которой находились мои инструменты.

Чтобы не проходить через металлоискатель в аэропорту, я совершил поездку из Барселоны на корабле.

Хасинто, переодевшийся в скромную рубашку и широкие штаны, попросил меня подождать в доме, в гостиной.

Наконец появился Кресенсио, в строгой сутане и монашеских сандалиях. Он очень нервничал из-за того, что я, как призрак, вновь возник после стольких лет.

Пуля, полученная в Эстебалисе, рассекла ему нижнюю губу, образовав углубление вроде того, что бывает на пепельницах, чтобы класть сигарету, и испортило ему выговор, как будто у него во рту, обладавшем большим набором возможностей, чем швейцарский складной нож, было перепелиное яйцо.

Я поцеловал ему руку, достал из сумки пистолет и взял обоих на мушку.

Это место идеально подходило для подготовленного мной спектакля: там даже не было телефона, а курьер, доставлявший им продукты, сделал это накануне.

Я вышел оттуда спустя сорок восемь часов.

Мне очень пригодился как хирургический ланцет, купленный на медицинском рынке в Бильбао, так и длинный нож для забоя скота, проданный мне пикадором на пенсии.

На случай, если в доме не было алкоголя (я помнил, что Кресенсио трезвенник), я для подкрепления сил взял с собой пару бутылок джина «Ксоригер», душистого джина из «Магона».

За те два дня, что продлился мой визит, я постарался, чтобы Кресенсио не испытывал голода. Зная о его увлечении сашими, я заставил его живьем проглотить всех тропических рыбок, плававших в драгоценном аквариуме в гостиной. Однако он отказался отведать карпаччо,[129] приготовленное из ягодиц его любовника.

Как бы там ни было, самым приятным было рассказать ему о своей сознательной коме и увидеть его лицо, когда я сказал ему, что знаю, как он согласился пожертвовать мной в 1962 году.

И что я также знаю о сотнях минетов и дрочек у моей постели в Лойоле.

Впрочем, удивление на его лице, быть может, было вызвано также моими упражнениями с ланцетом над котелком отца Силиндрина.

Окончив представление, я накрепко запер виллу.

Я вернулся ночью; у моей машины был большой багажник, где находились две большие непромокаемые сумки на молнии.

Прогулка на лодке при лунном свете была успокаивающей.

Чтобы они не всплыли, я выпотрошил трупы ножом для разделки мяса и бросил их в море в миле к северу от Кала Морель.

После смерти дяди Пачи и Кресенсио мое существование превратилось в своего рода спячку, удивительно похожую на те тринадцать лет комы, и продлилась она до сегодняшнего дня, – это была простая, однообразная и бессодержательная жизнь в полусельской атмосфере Каско-Вьехо в Бильбао.

Я ни разу не встречал никого из моих прежних товарищей по ЭТА. Все, кто может меня узнать, умерли или сидят в тюрьме.

Единственное исключение в моей заурядной жизни, как вы помните, случилось в этом, 2000 году, когда мы с вами уже были знакомы, – это было убийство футболиста Йосеана Аулкичо, четвертого приговоренного, может быть, наименее передо мной виноватого.

Я знал, что он на пенсии, что он недавно овдовел и живет один в своем шале на горе Умбе.

Однажды холодной февральской ночью, в разгар яростной одинокой попойки я вычистил и зарядил свой старый пистолет «Астра» и пошел навестить его.

Он не помнил о своем участии в той истории, случившейся более чем за сорок лет до того; мне было все равно.

Йосеан оказался еще большим простаком, чем я ожидал.

Узнав меня, прежде чем я заткнул ему рот кляпом, он попросил помощи у Скорбной Девы, Богородицы, которую одна женщина видела в Умбе в 1941 году и которой с тех пор приписываются разнообразные чудеса.

Он напомнил мне Чордо, наваррского этарру, перекрестившегося перед тем, как взорвать бомбу. Он верил в святых и особенно почитал Святого Франциска Хавьера, ученика Игнатия Лойолы, чей образ носил в ладанке, прикрепленной к магазину автоматической винтовки.

Дева из Умбе, должно быть, в тот момент была занята и не пришла на помощь Йосеану Аулкичо.

Остальные подробности вы знаете из прессы.

Мне представилась возможность приобрести в собственность заведение с лицензией на улице Перро, старую таверну, не открывавшуюся после наводнений 1983 года. Тот же владелец продал мне квартиру, расположенную наверху.

Пару, что я нанял, жвачных, как вы их очень точно называли, мне порекомендовал один знакомый по кварталу из-за их качеств: неповоротливые, но покорные и умелые в исполнении простой работы в таверне.

Они так похожи друг на друга, потому что они – двоюродные брат и сестра, так они сами говорят. Мне всегда казалось, что на самом деле они родные брат и сестра, вступившие в кровосмешательную связь, будучи чистым образцом отсталости и эндогамии, которые витают в воздухе в их горной колыбели, в долине Арратии.

Анхелинес, повариха, продавала выпивку в «Гато Негро» в Ла-Паланке; мы знакомы с тех пор, как я приехал в Бильбао.

Остальное вы уже знаете.

Месть подходит к концу.

Двадцать пять лет, посвященных этому безумному и жестокому труду.

Жизнь, растраченная впустую ради верности кровавой клятве.

Какая нелепость и бессмыслица! «Какая жалость», как сказала мне та красивая и ужасная женщина, Пантера, в ночь бури и неудавшегося секса.

Я очень смеялся над своими неотесанными бывшими товарищами из Себерио, но ведь и я тоже не избежал деревенского скотства: аутизм Альсо давил на мою наследственность, как могильная плита, и им были продиктованы мои горестные деяния, без оттенков и без жалости.

Главное же, не считая пяти лет передышки, я вел очень одинокую жизнь.

Буду с вами откровенен, Пачо. Когда мы с вами познакомились, вы показались мне смешным персонажем, педантом и кретином, что называется, полным ничтожеством. Но, общаясь с вами, я оценил другие ваши стороны, узнал вас лучше и привязался к вам.

Мне нравится то, насколько вы уважаете дружбу, ваша образованность, любовь к кулинарии, то, что вы так цените мою стряпню, и то, сколько душевных сил и труда вы потратили на то, чтобы сделать реальностью нашу любимую игрушку «Карту полушарий Бильбао».

С другой стороны, думаю, мы оба положительно повлияли друг на друга.

Думаю, что вы теперь уже гораздо меньшее ничтожество. А я в этом году благодаря вашему обществу чувствовал себя менее одиноким и менее мертвым.

Много лет, слишком много, у меня не было друга. Последним был Доминик Лантёр, и вы уже знаете, как я отплатил ему за доверие.

Когда вы предложили мне открыть в центре Бильбао бар авторских закусок, я пошел на эту аферу по двум причинам.

Первая – то, что вы сказали, будто такого рода заведения станут посещать государственные люди, политики и прочий подобного рода сброд. Я подумал, что, быть может, волей случая на эту приманку попадется недостающая жертва, пятая, последняя, все еще принадлежащая этому миру. А на моей территории его устранение, которое очень трудно осуществить другим способом из-за мер безопасности, окружающих человека его положения, будет более выполнимым делом. Это предположение полностью себя оправдало.