В конце лета 1985 года дядя Пачи позвонил мне по телефону. 25 сентября у него был день рождения, и он хотел отметить его, пригласив меня и Франсуаз пообедать вместе в Байонне.

Это приглашение было для меня ударом ниже пояса, но я не посмел противоречить.

Встреча была назначена там же, где и в первый раз, в баре «Селата» в Пти-Байон.

Я взял с собой пистолет.

Дядя Пачи явился с новым телохранителем, которого представил нам как друга, но все было и так понятно. Он вел себя очень ласково с Франсуаз, восхищался ее красотой и снова сказал, что завидует моей доле.

Мы сидели за барной стойкой и пили белое «Шато Карбоньё» за день рождения этарры.

На тот момент мы были единственными клиентами.

Я в первую секунду не понял, что сейчас произойдет, когда увидел, как они вошли, я опоздал на эту фатальную секунду.

Франсуаз сидела спиной к двери, я – рядом с ней, но смотрел в это мгновение на улицу, а напротив нас находились дядя Пачи и его боевик, занятые содержимым своих бокалов.

Это были двое мужчин с женскими чулками на голове.

Телохранитель вскочил за спиной Тартало, но успел только поставить бокал и сунуть руку в кобуру под мышкой.

Они стреляли почти от самой двери, дали две длинные очереди из скорострельных автоматов «узи».

Я обнял Франсуаз, чувствуя, как ее тело колеблется от пуль; она дрожала, как однажды, когда мы гуляли по полю, обнявшись, погода переменилась, и ей стало холодно.

Я видел, как широкую грудь телохранителя прострочила плотная очередь выстрелов.

Не выпуская из объятий Франсуаз, я правой рукой достал пистолет из-за спины, снял его с предохранителя и стал стрелять в направлении двери, не целясь, не знаю сколько раз, по крайней мере восемь. Я попал в одного из них, падая, он продолжал стрелять в стены и потолок. Другой выбежал на улицу.

Дядя Пачи выхватил у меня пистолет, чтобы я мог взять на руки обмякшую Франсуаз. Мы вышли из бара, и покуда дядя Пачи добивал на полу раненого бандита, я уже со странной уверенностью интуитивного знания осознал, что она мертва.

С Франсуаз на руках я побежал по лабиринту средневековых улиц вслед за дядей. Завернув за угол, мы обнаружили там машину, за рулем которой сидел этарра, впервые доставивший меня в шале; он приехал за нами, услышав выстрелы. Я вместе с Франсуаз забрался на заднее сиденье (вечно эти задние сиденья), а Пачи сел впереди.

Мы на полной скорости выехали из квартала; на одной из улочек, по которым мы спасались бегством, мы раздавили собаку какой-то женщины; та истерично завопила.

Я посмотрел в лицо Франсуаз и попытался нащупать у нее на шее пульс. Она была вся залита кровью, губы у нее был полуоткрыты, как в те моменты, когда она получала сексуальное удовольствие, – я не знал, что целую эти губы в последний раз, когда мы встали рано утром, чтобы отправиться на встречу в Байонне.

Пульс не бился; она была бледна, она была мертва.

За неделю до того она сказала мне, что ждет ребенка, и ответила «да», когда я попросил ее выйти за меня замуж.

Террорист, которого мы убили в баре «Селата», был португальским наемником, ветераном войн в Анголе и Мозамбике. Это нападение в Байонне было одним из последних покушений ГАЛ,[127] типичным для его стиля и истории: мертвый этарра и одна невинная жертва.

Мы уже знали тогда, что ГАЛ финансируется правительством из Мадрида и что его боевики являются испанскими полицейскими и наемниками со всего света.

Я уже больше не разлучался с дядей Пачи до тех пор, пока не грохнул его в 1987 году.

У меня не хватило храбрости вернуться в Бордо и объяснить моему другу Доминику Лантёру, как и почему умерла его дочь, которую он лелеял, как зеницу ока.

Я больше не возвращался туда, даже не забрал свои вещи.

Три дня и три ночи я провел в шале в Сан-Бартелеми, безостановочно накачиваясь виски до тех пор, пока у меня не случился приступ эпилепсии, после чего какой-то врач не знаю сколько времени держал меня на успокоительных.

Потом я сбежал на одной из роскошных машин вождей. При помощи достаточной суммы денег, уплаченной вперед, я укрылся в доме терпимости, предлагающем широкий выбор услуг на окраине Биаррица.

Я трахнул пару отвратительных толстух за тридцать секунд и ложками поглощал кокаин до тех пор, пока меня оттуда не выставили.

На заправке перед въездом в Бидар я затеял драку; служащие разбили мне губы, а жандармы чуть не задержали.

Полностью опустошенный, лишенный всего, я даже не чувствовал необходимости снова наполняться ненавистью: я уже сам был ненавистью и яростью, которая будет постепенно усиливаться на протяжении остатка моей жизни, безвозвратно потерянной, капля по капле, в медленном и плотном дистилляте, как тот, что нужен для создания сталактита.

Невозможно было избежать предначертанной мне судьбы.

До того как я познакомился с Франсуаз, я не сознавал, насколько я одинок; потеряв ее, я действительно вернулся к одиночеству, тем более опустошительному, что я изведал самое сладостное из обществ.

Я вернулся к дяде Пачи и стал его личным телохранителем; он счел, что я спас ему жизнь, и наконец доверился мне.

Пачи Ираменди, Тартало, стал в 1986 году политическим вождем ЭТА, выше него никого не было.

Я был его тенью на протяжении полутора лет, в любой момент ожидая, что представится подходящий случай, чтобы убить его, а потом покончить с остальными. Но мы едва выезжали из Сен-Бартелеми, а исполнить мой замысел в его хорошо охраняемых владениях было невозможно.

На протяжении этого времени я видел, как он отдает безжалостные приказы.

В начале 1987 года ЭТА начала переговоры с социалистическим правительством. Тартало избрал Алжир местом встречи.

Мы жили в старом заброшенном монастыре миссии, расположенном километрах в тридцати к югу от Алжира. Нас было десять – три руководителя и семь телохранителей. Бесплодные переговоры с правительством продолжались на протяжении нескольких разрозненных встреч до конца февраля.

Однажды вечером, когда я меньше всего этого ждал, нас осталось всего трое в монастыре, представился подходящий случай.

Остальные уехали в Алжир на экскурсию. Мы чувствовали себя в безопасности и вели себя как кому вздумается; даже я пользовался периодами свободы, позволявшими мне готовить инструменты, необходимость применения которых диктовал мне сублимированный гнев.

Дядя Пачи и один боевик смотрели по телевизору футбольный матч сборной Алжира. Я читал в той же комнате. Они жаловались, что плохо видно. Дядя Пачи решил, что дело в антенне, которая сдвинулась, и полез на крышу поправлять ее. Он поскользнулся, упал во двор и сломал ногу. Я сказал второму, что отвезу Пачи в больницу, а ему велел остаться, чтобы не оставлять монастырь без присмотра.

Мы помогли дяде Пачи забраться в джип, одну из машин, остававшихся в монастыре; он говорил, что место перелома очень болит.

Когда монастырь пропал из зеркала заднего вида, я свернул на юго-восток. Дядя Пачи, занятый своей ногой, поздно заметил, что мы едем не в больницу. Когда он спохватился, мне пришлось вырубить его четырьмя ударами рукоятки пистолета. Я не стал слишком удаляться от дороги, в этом не было необходимости.

Я пожалел, что у меня было не больше часа; задержаться было бы неосторожно. Не важно; как говорил педик Кресенсио, цитируя своего собрата Бальтазара Грациана: «Хорошее в два раза лучше, если оно кратко».

Мой маленький арсенал устрашения находился в полуразрушенном доме, который я обнаружил во время своих прогулок, простом одноэтажном строении, служившем полицейским постом, откуда жандармы неизвестно что контролировали: ведь рядом не было ни единой деревни и даже пустынное шоссе проходило в двух километрах на северо-восток.

Я спрятал джип за самой высокой стеной, лучше всего сохранившейся.