Если оставались еще какие-то сомнения и во мне сохранялась еще хоть капелька надежды, теперь все было ясно.

Если жестокая и гротескная смерть сопрано и содержала в себе хоть какую-то двусмысленность, то убийство бедного Сепильо, театрального агента, не допускало смягчающих обстоятельств.

Антон, или, лучше сказать, Карлос Мария Астигаррага, был холодным и безжалостным убийцей.

Но, дочитав до этого места, я передумал: я не побегу доносить на него с дискетой в руке; по крайней мере не сейчас. Я потом придумаю, что делать. Сначала я хотел дочитать все это, узнать, насколько далеко простиралась его чудовищность. Если Астигаррага двадцать три года разгуливал на свободе после своего первого убийства, то ничего не случится, если он проведет на воле еще несколько часов.

С другой стороны, он был пьяница и драчун, гениальный повар и хороший друг и стал жестоким убийцей из-за безумной жажды мести.

И что?

В глубине души я отлично знаю, что, независимо от поступков, которые мы совершаем в жизни – а они зависят от многих факторов и от игры случая, – я не намного лучше, чем он.

Однако у меня есть одно ярко выраженное качество – преданность.

Я прежде всего друг ему, а не судья.

Почти не отдавая себя отчета, я выпил полбутылки «Гленморанжи», но был трезв. Я пошел в погреб, чтобы поискать еще одну, прежде чем продолжить чтение его многословной исповеди.

Путешествие в этом адском такси, которое я еще долго не забуду, подходит к концу.

Мы добрались до больницы Басурто. Я уже вижу ее низкие здания из выщербленного красного кирпича, с двускатными крышами, и пандус для въезда машин «скорой помощи».

Таксист внезапно нажимает на газ, и мы проезжаем мимо больницы.

Я яростно крину ему и колочу в окошко, но он не обращает на меня никакого внимания.

После смерти Бланки я подумывал было воспользоваться тем, что нахожусь в Соединенных Штатах, и переехать в Чикаго, чтобы отправиться оттуда в Саус-Бенд и разыскать Кресенсио в университете Нотр-Дам. Но, хотя при убийстве иезуита у меня и не должно было возникнуть никаких проблем эмоционального характера, мрачный конец Бланки, по которой я скучал, оставил меня безвольным и опустошенным, лишенным сил, неспособным сеять за собой новую смерть.

Я вернулся в Нью-Йорк и первым рейсом отправился в Испанию.

Остаток 1978 года я провел, не выезжая из Альсо, в подавленности, бездеятельности и замкнутости.

Я не знал, что 6 декабря приняли Конституцию. Я не знал об убийстве Аргалы «Баскско-испанским батальоном» во Франции, 21-го числа того же месяца.

Мое внимание привлекло то обстоятельство, что Конституция отменяла смертную казнь, кроме той, что продиктована законами военного времени. И я не знал, что было объявлено: Аргала пустил в ход детонатор бомбы, взорвавшей Карреро Бланко.

Если ты не читал газет и не смотрел телевизор, отсутствие общения между соседями в моей деревне могло привести к тому, что ты так и не узнаешь о начале третьей мировой войны или о вторжении марсиан в соседнюю долину.

Я плавал в море сомнений.

Много раз я решал отступиться от своих слов, забыть о них обо всех, о своем несчастье, о тяжелом и опасном бремени, что я на себя взял, и начать нормальную жизнь; но столько раз потом я отказывался от этой мысли и возобновлял свою клятву мести; от нее нельзя было отречься, не было пути назад; мой отец перевернулся бы в могиле.

В эти месяцы я выезжал из деревни только для того, чтобы нагрянуть в Бильбао и наведаться в «Твинз», где я несколько раз сильно напивался и подружился, по отдельности, с несчастными Хулианом и Хосемари Ригоития, хозяевами заведения, щедрое завещание которых позволило организовать «Карту полушарий Бильбао», наш любимый бар.

Для меня не было таким шоком, что они назначили меня своим наследником. Они оба испытывали ко мне настоящую симпатию, весьма вероятно, я был единственным человеком, которого они небезосновательно могли назвать своим другом, но они были слишком замкнутыми в себе и слишком грубыми, чтобы признать это прямо и открыто.

Кстати, я – один из немногих, кто знает о настоящей причине того, почему они столько лет не разговаривали друг с другом. Вопреки тому, что думают многие, она не имеет ничего общего с Авой Гарднер и историей о подмене, которую я считаю легендой.

Прямой причиной их взаимной и трагической агрессивности было то, что на свет выплыла старая обида, настоящая. А новая точка зрения на нее, которую я помог им оценить в ночь, предшествовавшую их взаимному убийству, помогла им дойти до кульминации, в результате чего пролилась кровь.

Откуда я это знаю? Потом, если не забуду, расскажу вам эту историю.

Время помогло мне справиться с депрессией и излечило меня от воспоминаний о Бланке Эреси.

Примерно в тот же период изменилась реакция моего организма на алкоголь, и я стал подвержен приступам гнева, когда напивался.

В конце 1979 года я почувствовал, что полон охоты и решимости, чтобы взяться за самое трудное и желанное предприятие: заняться Пачи Ираменди, козлом дядей Пачи.

Я снова стал наведываться в свою старую тулузскую компанию, которая, как это обыкновенно происходит во всех деревнях и городах Эускади, по-прежнему состояла из тех же самых членов, что и в 1962 году. Они неизменно поддерживали всегдашние поверхностные отношения, ограничивавшиеся совместными попойками и разговорами на общие темы, исключавшими личные подробности или конфликтные темы, ради мирных прогулок по барам всем стадом.

Я снова начал читать газеты и выяснил, что Йосеан Аулкичо уже не занимается воинственной «Басконией». Он взлетел высоко и стал новоиспеченным тренером своей прежней команды, «Атлетик» из Бильбао.

В моей старой компании было два человека, которые, как я думал, могут иметь какое-то отношение к ЭТА. Я спросил их, не могут ли они свести меня с Пачи Ираменди. Сначала они отреагировали вяло и недоверчиво, но через несколько недель передали мне на словах послание: он назначал мне встречу в баре «Селата» в Байонне (это место я никогда не забуду) в полдень 28 апреля, в тот же самый день, когда ЭТА убили в Дуранго городского полицейского.

Я решил, что наилучшим способом, чтобы иметь возможность покончить с дядей Пачи, будет пробраться в его собственное змеиное гнездо. Я вступлю в организацию, чего бы мне это ни стоило и какие бы обязательства я ни должен был на себя принять.

Я ждал, сидя за столиком на маленькой террасе в баре «Селата», расположенном на улице Пуасонри, в сердце Пти-Байон, квартала средневековых улочек, усыпанных барами и ресторанами. В двадцать минут первого за мной пришли молодые мужчина и женщина, на эускера велевшие мне следовать за ними.

На подземной парковке возле реки Адур, обыскав на предмет оружия, они посадили меня на заднее сиденье автомобиля, завязали мне глаза и велели мне лежать, не вставая.

Потом я проверил: поездка длилась час. Я заметил, что мы несколько раз меняли направление. Во время путешествия мои спутники говорили мало и по-французски, а этого языка я тогда не знал.

Повязку у меня с глаз сняли в гостиной хорошо обставленного дома, наверняка это было шале: несмотря на плотно задернутые шторы я заметил, что комната находится на первом этаже.

Мой проводник-мужчина указал мне на один из стульев, расставленных вокруг обеденного стола. Он сам встал возле двери, карауля меня. Он достал автоматический пистолет, взвел курок и снова убрал за пояс, спереди, чтобы держать его под рукой.

Через несколько минут в гостиную вошел дядя Пачи и сел напротив меня, не здороваясь. В ту пору ему было сорок семь лет, и он был главой коммандос. Я нашел, что он постарел. То обстоятельство, что я наконец увидел человека, больше всех ответственного за катастрофу, разрушившую мою жизнь, взволновало меня меньше, чем я ожидал. Мы говорили на эускера.