Это был длинный файл в сто тридцать четыре страницы – я принялся читать его и не мог остановиться почти до самого конца.

Он был подписан Антоном Астигаррагой, а вверху значилось странное название:

Добрый день, друг Пачо. Я взял на себя смелость сделать вас хранителем этой исповеди. Надеюсь, что сей груз не обременит вас. Отдайте ее в руки, которые сочтете наиболее подходящими, или уничтожьте ее способом, какой покажется вам надлежащим.

На самом деле меня очень мало беспокоят последствия того, что вы решите.

Я бы предпочел написать эти строки от руки, поскольку они носят личный характер, но вот уже давно моя маниакальная натура мешает мне вычерчивать все буквы каждого слова. По этой причине я прибег к асептике компьютера.

Меня ни в малейшей степени не беспокоит, что люди (и вы в том числе) подумают о моих жестоких поступках, продиктованных долгой жаждой мести, которая вот-вот удовлетворится, и несомненной психической неустойчивостью; но по крайней мере я хочу, чтобы, если эти страницы предстанут перед взором кого-нибудь еще, было вполне понятно то, что я собираюсь рассказать.

Мое настоящее имя, данное мне при крещении, – Карлос Мария, а «Антон» или «Антончу» – это прозвище, боевая кличка, придуманная для меня женщиной во времена, о которых я расскажу позже. Но я привык к ней и с тех пор ею пользовался.

Моя фамилия – действительно та, какую вы знаете: Астигаррага Ираменди.

Мой родной язык – баскский, кастильский мне с горем пополам преподали в школе.

Я родился в 1944 году в Альсо (сегодня – Алцо), малюсенькой деревеньке, покоящейся в замкнутой долине в центре Гипускоа, недалеко от Тулузы и от границы с Наваррой.

Быть может, вы слышали о великане из Альсо, вероятно, это единственный вклад моей деревни в историю. Вроде бы жил как-то бедный крестьянин, страдавший огромным ростом (в нем насчитывалось два метра двадцать семь сантиметров, он был в ту пору самым высоким человеком на континенте), которого показывали в цирке по всей Европе в середине XIX века. Возле дома, где я родился, на огромном плоском камне до сих пор можно увидеть его силуэт и один из его громадных абаркас.

Ко времени моего рождения в деревне едва насчитывалась сотня домов. В каждом из них, в соответствии с горизонтальным или вертикальным делением дома, жили две семьи. По крайней мере в девяноста домах соседи не разговаривали друг с другом.

Мой отец, которому при крещении тоже дали имя Карлос Мария, в свою очередь, тоже был родом из Альсо.

Моя бедная мать, Асунсьон Ираменди, была молчаливой крестьянкой, уроженкой Орехи (близлежащая деревенька), пожалуй, немного умственно отсталой.

У меня не было ни братьев, ни сестер. Моей матери, кажется, из-за инфекции удалили яичники вскоре после того, как она родила меня на свет.

Мой отец происходил из карлистской семьи (его дед умер в Бильбао в 1874 году). Это был очень тупой, примитивный и верный своим немногочисленным убеждениям человек. И властный: я помню, что он часто прибегал к помощи ремня. Во время гражданской войны он сражался вместе с наваррскими рекетес,[85] в Северной Армии генерала Молы.

Чтобы вы могли составить себе представление о его примитивности, я с радостью расскажу вам о том, как моя мать однажды дала ему денег, чтобы он поехал к дантисту в Тулузу, чтобы у него выдрали мучивший его коренной зуб. Он предпочел закатить в деревне богатую пирушку, а потом выдрать зуб самостоятельно, в том же ресторане, сделав рычаг из двух десертных вилок.

Я не испытывал особенно нежных чувств к своему отцу, но уважал его и по-своему любил; через много лет после того, какой умер, я понял, что любил его гораздо больше, чем мне казалось.

Хотел бы я сказать вам, что он еще жив.

Когда закончилась война, мой отец вернулся в Альсо и занялся посевами и своими немногочисленными коровами. Но начиная с 1940 года в результате череды случайных обстоятельств, которые нет необходимости здесь перечислять, он начал работать на Франко: он было одним из двух его дегустаторов еды и питья.

Как известно, начиная с сентября 1936 года, когда Франко был провозглашен генералиссимусом в Бургосе, он усилил меры безопасности вокруг своей персоны, но после смерти его товарища Эмилио Молы 3 июня 1937 года, которую только некоторые посчитали результатом случайной авиакатастрофы (Франко с того дня больше не летал на самолетах), он превратился в сущего маньяка, боясь покушения на свою жизнь.

В ту пору он принял решение, что два дегустатора, с интервалом в час, будут пробовать его еду и выступать в роли подопытных кроликов ввиду гипотетической угрозы отравления. Они пробовали все, что он ел, начиная от полного меню кушаний, подаваемых за обедом с генеральным штабом, и заканчивая водой.

Первый дегустатор выполнял свою работу, как я уже сказал, за час до еды, в присутствии чиновника из охраны. Второй, всегда под пристальным взглядом диктатора, обычно проделывал это, уже когда блюдо было подано.

Я не раз думал, что этот час промежутка между приготовлением еды и ее сервировкой обедняет кулинарное искусство не одного повара, хотя Франко, конечно, не славился чувствительным нёбом, если не считать вина, в отношении которого он обладал определенной разборчивостью. До изнурения постоянный в своем аскетизме, он пил один-единственный бокал в день, не делая исключений.

Однако он не использовал дегустаторов для работы, которая в эпоху Возрождения была известна как salva, то есть для того, чтобы резать и отправлять себе в рот еду при помощи приборов, принадлежащих охраняемому персонажу, чтобы удостовериться в том, что и сами вилки с ножами не были отравлены. У Франко, вероятно, вызывала отвращение эта классическая практика, обязывавшая его глотать слюну дегустатора. Он заменил ее требованием, чтобы приборы подавались на серебряном подносе, поливались медицинским спиртом и разогревались, вплоть до испарения жидкости, при температуре сто девяносто шесть градусов. Салфетку очищали паром и приносили ему дымящейся, как будто это была салфетка парикмахера, а бокалы наполнялись кипятком, вследствие чего часто лопалось самое тонкое стекло. Кроме того, после этих гротескных маневров каудильо лично вытирал приборы стерилизованной салфеткой, словно клиент в ресторане с сомнительным уровнем гигиены.

От своего отца я узнал, что дегустаторами времен войны, теми, которых он использовал до апреля 1939 года, были первый глава гражданской гвардии, который пропал во время обороны толедского алькасара, и какой-то толстый фалангист. Кому угодно мог выпасть этот жребий. Кажется, он не требовал никакой квалификации от претендентов на эту должность; вышеупомянутые дегустаторы весьма сильно отличались от дегустаторов Людовика XIV Французского, о каких рассказывает Хулио Камба: те, вонзая зубы в бедро фазана, могли по плотности мяса определить, взято оно с ноги, которую птица подгибала во время сна, или с той, на которую приходился весь вес.

По окончании войны Франко уволил тех, первых дегустаторов. Надежно укрывшись во дворце Эль-Пар-до, он, должно быть, чувствовал себя в безопасности и отказался от этой предосторожности. Чем он не переставал пользоваться с тех пор, как получил его в 1954 году и до конца своих дней, – так это подарком, преподнесенным ему президентом Турции, тираном Мендесом. Речь идет о столовой посуде из дворца Топкапи в Стамбуле, фаянс которой темнел, если на нее попадал продукт, содержащий яд (мне неизвестен научный принцип столь странного свойства). Несмотря на то что он работал только в отношении мышьяка, цианида и других широко распространенных ядов, Франко и его жена, Кармен Поло, с тех пор ежедневно использовали ее в качестве столовой посуды в своей личной столовой в Прадо.