Поглощение приторного «Александра», то есть вливание коньяка в желудочную амальгаму из водки, текилы, джина и рома, скинул Джекилла с плохо натянутого циркового каната и поместил на него Хайда.

Антончу устремил свой пылающий взор на аппетитную толстушку, которая только что снова вошла и направлялась теперь прямиком к нам, рассерженная и в сопровождении подкрепления: к недоноску из ее эскорта добавился тяжелый вес – жирный тип размером с медведя Йоги,[55] судя по сходству конституции и физиономий, приходившийся братом оскорбленной.

Асти спешился, соскочив с табурета на манер Джона Уэйна, упал при этом, поднялся и встал напротив медведя Йоги, который смотрел на него молча, но угрожающе, в то время как недоносок подзуживал моего товарища: дескать, пусть он теперь посмеет тронуть за тыльную часть его супругу.

Асти не проронил ни слова. Медведь Йоги был глуп и придвинулся к нему слишком близко: он стоял руки в боки, потеряв всякую осторожность. Асти нанес ему образцовый удар: короткий хук слева под правое ребро. Стопоходящее ошеломленно наблюдало за тем, как кулак обидчика его сестры углубляется в его хорошо защищенную печень. Прежде чем сработал часовой механизм после этого молниеносного удара, он успел схватить Асти за шею двумя руками; через секунду он рухнул на пол, словно мешок с тулузской фасолью, и стал корчиться от боли, держась за бок.

У Асти еще оставалось достаточно времени, чтобы залепить оплеуху карлику и помять груди толстушке, прежде чем Хулиан или Хосемари вышел по его душу с «книгой жалоб и предложений» – узловатой палкой, длиннее и толще, чем член Джона Холмса,[56] этой легендой из орехового дерева, – держа ее на манер шпаги, а Хосемари или Хулиан категорично потребовал с меня возмещения убытков.

Уже на улице – Асти едва не отведал «книги жалоб» – у меня родилась ясность, более прозрачная, чем похлебка в сиротском приюте, что пора оставить моего задиристого товарища на произвол судьбы и удирать вместе с Мило как можно дольше. Двух боксерских трактирных встреч за один вечер было более чем достаточно. Я должен был заботиться о своей проверенной репутации, и, кроме того, поскольку бог любит троицу, в следующей потасовке достаться могло мне.

С этим варваром ничего невозможно было поделать. Лучше обо всем забыть.

Однако внезапно Антончу, раскатисто смеявшийся над этой переделкой посреди тротуара, изменился в лице, и румянец, с некоторого момента оживлявший его лицо, уступил место пепельно-серому цвету, достойному визита дамы с косой. Словно в результате действия поэтического правосудия, он схватился обеими руками за живот, будто это он получил удар, и согнулся от боли на припаркованной возле машине. Я уже намеревался просить помощи, но он сказал мне голосом, искаженным от страдания – а оно, вероятно, было огромным, – чтобы я ничего не делал, что это скоро пройдет.

Так оно и было: через несколько секунд, показавшихся мне вечными, приступ прошел. Асти снова принял вертикальное положение, вытер платком холодный пот и заговорил со мной нормальным голосом.

Казалось, он снова был трезв.

Такси удается пересечь Гран-виа. На этой новой улице движение менее плотное. Если мы будем продолжать ехать с такой же скоростью, через несколько минут мне все же удастся добраться до больницы.

Разумеется, все светофоры перед нами загораются красным.

Дождь продолжает идти, но он уже не падает с неба с неистовством тропического ливня, как прежде.

Уже не слышно никаких сирен: ни полицейских, ни сирен «скорой помощи».

И остолоп за баранкой на какое-то время замолчал.

Не изменились только пытки по радио. Кошмарная программа вильянсико кажется вечной и не прерывается ни на мгновение; нет даже рекламных пауз. Как раз сейчас только что объявили следующий ужас: «Иудино деревце» в исполнении «Соль и Сомбра», хорового ансамбля из Сестао под аккомпанемент самбомб[57] и чалапарт.[58]

И тут я начинаю видеть выход, он все еще далеко, но я начинаю его видеть, – по крайней мере из длинного туннеля, в который превратилась эта поездка на такси.

И, надо сказать, я, по правде говоря, все больше и больше убеждаюсь в том, что он меня не отравил. Если я и продолжаю пробираться в больницу всем ветрам назло, то это лишь из-за излишней осторожности, из-за избытка бдительности.

Я не ушел домой. Я до рассвета следовал за Астигаррагой в эту буйную ночь, полную алкоголя и скотского секса в ритме танго.

Встревоженный из-за приступа боли, который он только что пережил, я не посмел оставить его одного, хотя он и уверял меня, что уже чувствует себя отлично. Я спросил его, извинившись за свою неделикатность, что с ним такое приключилось, не болен ли он.

– Ничего особенного, просто газы… Со мной так иногда бывает… – ответил он мне с явной неохотой.

Я подумал, что, судя по тому, как его скрючило, это, видимо, были не простые газы, а иприт времен Первой мировой войны, но не стал настаивать на выяснении.

– Я чудесно себя чувствую; и у меня внезапно прошло опьянение… По предпоследней? Обещаю вам, что отныне я буду стараться хорошо себя вести.

– Где? – Я слабак.

– Здесь недалеко, в баре одной подруги; это местечко покажется вам любопытным.

Мне же показалось тревожным, что мы вдруг почему-то вместо того, чтоб снова спускаться по цивилизованным улицам, пошли вверх по мрачному подъему, сначала по улице Итурриса, потом по улице Сан-Франсиско, идущей параллельно Ла-Панча, историческому китайскому кварталу Бильбао, сегодня превратившемуся в интернациональное гетто внутри гетто обитателей дна.

Уже ступив на улицу Сан-Франсиско, мы прошли мимо бара «Линахе», казавшегося воплощенным содомом: там было полно наркоманов, желтых, негров и арабов, и они опирались на ту же барную стойку, на какой мой друг Пипо Пернера встретил свою судьбу в виде алюминиевой биты.

Мы пробежали значительный отрезок этой улицы, уворачиваясь от многочисленных призраков грустного вида.

Мило все время шел очень осторожно, по возможности прижимаясь к стене.

– Куда мы идем, Антон?

– В ад, Пачо, – ответил он мне с мефистофелевской улыбкой.

Я бы тут же развернулся и пошел обратно, если б не то обстоятельство, что меня безмерно пугала перспектива остаться одному с собакой посреди этой опасной местности.

Мы свернули с улицы Сан-Франсиско на одну из перпендикулярных, ведущих к устью реки, по ней мы и стали спускаться до тех пор, пока не добрались до «любопытного» бара, расположенного на середине склона. Увидев сальную табличку на черной закрытой дверце, которой не хватало только топора, торчащего из досок, я понял, что он имел в виду, говоря об аде.

Так называлось это логово. Асти позвонил в беззвучный звонок, висевший рядом с дверью. Нам не сразу открыли.

– Пойдем отсюда. Тут закрыто… – сказал я с надеждой.

– Он никогда не закрывается. – Он снова позвонил в звонок.

– Они не позволят нам войти с собакой… – Я с благодарностью посмотрел на Мило.

– Не беспокойтесь, сюда пускают все, что движется.

Дверь открылась на ширину ладони, и в щель высунулось рыло Лона Чейни в роли Квазимодо.

– Давай, засранец, что у тебя есть! Мы хотим пить… – В Антончу снова ожил людоед; благодушие длилось у него меньше, чем у рыбы-шара из Японского моря: она представляет собой вкуснейший деликатес сразу после того, как ее поймали, а через три часа после того, как ее вынут из воды, становится смертельно ядовитой.

Вслед за Квазимодо мы спустились по крутым ступеням, похожим на ступени лондонского Тауэра, ведшим в подвал, где и располагалась «Адская кухня».