Это любопытно.

Это очень странно.

Улица Автономии никогда не казалась мне такой длинной.

Но вернемся к воспоминаниям.

Я прервал свое чтение в «Карте полушарий», чтобы задуматься на минутку над этой необыкновенной автобиографической историей.

Мне казалось невероятным, что человек, которого я знал или думал, что знаю, с которым мы вместе создали «роллс-ройс» среди баров авторских закусок, воплощение капитана Хаддока, в общем, мой друг, – это тот самый человек, что прожил столь необычайную цепь событий, причем в такой мрачной роли.

Я не знаю, где проснулся и через какое время.

Я использую слово «проснуться» просто для удобства. В действительности проснулся только мой мозг, способность думать. Я находился в абсолютной черноте или пустоте, как вам больше нравится, и не имел никакого представления о своем теле, не осознавал его, не знал, владею ли я им по-прежнему.

Работали только два чувства, и они пассивно связывали меня с миром: слух и обоняние.

Таким образом я узнал, что нахожусь в больнице, в коме; так определил мое состояние врач с пропитым голосом, говоривший с моей матерью. Его нельзя было назвать образцовым дипломатом.

– Видите ли, сеньора, он может проснуться тотчас же, через неделю, через год… или не сделать этого никогда. Говоря популярным языком, яд оказал на его организм очень необычное действие, и последствия невозможно предвидеть… А если он проснется, вполне вероятно, он не будет знать, кто он такой, или превратится в совсем другого человека… В некоторых случаях продолжительной комы, например, они обо всем забывают, даже разучиваются говорить и одеваться… Или наоборот: выучивают арамейский… Хотите, я скажу вам чистую правду? Что бы там мы из себя ни строили, а ведь на сегодняшний день мы ни малейшего представления не имеем о том, как функционирует мозг.

Рыдания моей матери огорчили меня почти так же сильно, как перспектива, обрисованная этим болваном. Я потерял ощущение времени.

Впервые в жизни я скучал по отцу. Я ни разу не слышал его голоса с тех пор, как пришел в сознание, и это было странно.

Мое недоумение рассеял разговор между матерью и одной из немногих общительных соседок из Альсо, которая пришла навестить меня.

Мой отец умер 10 августа, в тот самый день, когда я впал в кому.

Он доел на кухне отравленных кальмаров, которыми пренебрег Франко.

Охрана Франко сделала поверхностные выводы и арестовала хозяев харчевни Арансади и весь персонал.

Много лет спустя я узнал, что женщина, которую Франко назвал Ампаро, продолжает находиться в тюрьме, а ее мужа расстреляли. Новые невинные жертвы неудавшегося опереточного убийства, которое, кстати, сохранили в секрете.

С горькой мысленной улыбкой я вспомнил кривляння моего дяди Пачи, когда он принимал яд и противоядие, и как я тоже попробовал это плацебо.

Противоядие, которого, разумеется, никогда не существовало.

Было ясно, что, задумав свой план, он решил пожертвовать мною.

Я был приемлемой потерей; цель оправдывала уничтожение средства.

Моя смертельная ненависть к Пачи Ираменди родилась в тот момент откровения, и, не считая сладкой передышки длиной в пять лет, она не переставала питаться и крепнуть на протяжении четверти века.

Полагаю, что эта ненависть, вскоре распространившаяся и на остальных пятерых заговорщиков, утишила мое желание умереть, чтобы освободиться от этого жестокого бессилия, и его заменила собой жажда вернуться однажды в мир, чтобы иметь возможность отомстить им всем.

Мое умственное состояние было нормальным: я размышлял так же, как всегда (так мне казалось). Я не проснусь, как говорил этот врач, превратившись в инопланетянина или в растение; я проснусь с твердым убеждением: казнить этих шестерых бесчеловечных сукиных детей; сделать из этого задачу и двигатель моей жизни. Эта навязчивая идея разложила мою душу.

Мне удалось выйти из этого ничто, полного запахов и звуков, только по прошествии тринадцати лет, трех месяцев и пяти дней. Если быть точным, 21 ноября 1975 года. Насмешка судьбы: на следующий день после смерти диктатора.

Во время этих длительных мучений, которые украли у меня лучшую часть жизни и которые были худшей из психических пыток, я сошел с ума.

Из больницы меня перевезли домой, на ферму в Альсо, чтобы уложить меня в кровать в моей комнате (запах простыней и моей комнаты ни с чем нельзя было спутать).

Туда приходил навестить меня дядя Пачи в сопровождении Кресенсио Аиспуруа, иезуита.

Кресенсио Аиспуруа, это имя было мне знакомо. Я напряг память.

Конечно! Епископ Аиспуруа. Кресенсио Аиспуруа был епископом Бильбао в восьмидесятых годах. Он даже приходил однажды ко мне домой, на ужин, по приглашению моей съехавшей с катушек матери.

И снова тревога сопровождала эту вспышку памяти: я вспомнил, что епископ и его молодой секретарь пропали на Менорке, не оставив никаких следов, и о них больше ничего не известно.

Моя мать, должно быть, оставила этих двух козлов со мной наедине, потому что они заговорили в моем присутствии без утайки. Если бы у меня еще оставались какие-нибудь сомнения по поводу того, что меня использовали и приговорили к смерти, они сами избавили бы меня от них.

– Бедный мальчик. Досадно видеть его таким… Лучше бы Господь прибрал его к себе, – сказал лицемерный кюре.

– Ты думаешь, мне это нравится? Кроме всего прочего, он единственный сын моей сестры… а мы еще и косвенно оприходовали ее мужа, моего шурина… Вдвойне нагадили… Но такова жизнь: чтобы приготовить яичницу, надо разбить яйца.

– О какой яичнице ты говоришь… Помимо всего прочего, это ни к чему не привело… Франко по-прежнему жив-здоров, а этот парень лежит тут; в постели, как труп, хуже, чем если б он на самом деле умер.

– Не морочь мне голову, черт возьми, Аиспуруа, не капай на яйца… ты ведь специалист в этом, как все кюре.

– Прошу тебя, не богохульствуй в моем присутствии, Пачи.

– Иди ты в задницу, давай, ты это любишь… Мы все вшестером были согласны. Или нет? Это был единственный способ отравить Коротколапого. У нас не получилось, и точка. Поражения надо принимать и учиться на них для новых сражений.

– Мы обманули его… Я не должен был соглашаться приносить в жертву невиновного.

– Но ты это сделал, а сделанного не воротишь.

Дядя Пачи больше не приходил ко мне. А Кресенсио приходил время от времени. Мне были невыносимы таинственные звуки молитв, которые он бормотал у моего изголовья, и его луковый запах.

Однажды ко мне пришла группа людей, и в моей комнате, обычно спокойной и тихой, начался некоторый переполох.

Они приехали из Мадрида. Никак не меньше, чем генерал Луис Карреро Бланко, правая рука Франко. По решению каудильо нам присудили, моему отцу и мне, наградной крест святого Фернандо (который Франко подарил самому себе, как только его назначили генералиссимусом).

Карреро Бланко приехал с целью вручить мне его лично.

Поскольку эта награда может быть присуждена только военным, за проявления исключительного самопожертвования и героизма, прикрепляя эту побрякушку на покрывало кровати, – насколько мне было слышно, адмирал счел это подходящим местом, – меня зачислили в армию в чине капитана от инфантерии в запасе.

Награде сопутствовала пожизненная пенсия – той, что была выписана на имя моего отца, пользовалась моя мать, в качестве вдовы героя.

Когда я проснулся в 1975 году, эта пенсия, регулярно, месяц за месяцем, поступавшая в один и тот же, тулузский, филиал Банка Гипускоа, позволила мне почти исключительно заняться разработкой моей мести, и не было необходимости уделять время и силы на то, чтоб зарабатывать на жизнь.