После описанной выше ночной трапезы я несколько дней не появлялся в баре; отчасти для того, чтоб меня захотели там увидеть, с другой стороны, чтобы тонко намекнуть ему, что меня огорчил лаконизм нашего прощания.

Ровно через неделю после нашей встречи я заглянул в те края в сопровождении Мило и с очень личным подарком – «Драгоценности Кастафьоре», разумеется, завернутым в кусок ткани; я откопал его в «Кинси Магу», магазинчике комиксов близорукого Боррегара, и сам лично завернул в подарочную упаковку.

Я застал Антончу в тот момент, когда он был занят неблагодарным делом: выгонял прочь вонючего пьяницу, – и он не сразу воздал мне надлежащие почести.

Несчастный алкаш настаивал, чтобы ему подали еще вина; жвачное за барной стойкой, в тот день обслуживающее клиентов без своего дополнения – они работали по очереди и вкалывали вдвоем только в выходные и праздники, – сделало ошибку, типичную для новичка: оно налило ему первый стакан и непоследовательно отказывалось проделать то же самое со вторым, что вызвало логичное изумление и гнев пьяницы, называвшего его «сука уродская» и заявлявшего о своей жажде вина и независимости графства Тревиньо, откуда он, видимо, был родом, нестройными криками. С кухни послышалось изобретательное ругательство, и Асти – мне вскоре понравилось называть его таким образом – вышел из клетушки со скоростью вытекающего из кастрюли кипящего молока, с лицом флибустьера, кинувшегося на абордаж, из указательного пальца левой руки шла кровь, при этом он размахивал правой, в которой был большой нож «Сабатье» из углеродной стали. Пьяный успел только в панике изобразить губами, из-под которых торчали лошадиные зубы, букву «о». Асти занес нож над своей головой и не глядя воткнул его в барную стойку, между безымянным и средним пальцами руки алкаша, лежавшей на поверхности дерева. Я никогда не узнаю, таково ли в точности было его намерение или в действительности он хотел оставить беднягу калекой.

– Козел! Алкаш несчастный! Я порезался из-за твоих отвратительных воплей! – прорычал он, поднял пораненный палец и вслед за этим намазал ему кровью морду. – Вон из моего бара сейчас же, отребье!

Но пьянчуга был настроен решительно и ответил ему с выразительностью классической трагедии:

– Я не хочу твоей крови, мужеложец! Я хочу вина!

Асти отпустил нож, оставшийся воткнутым в стойку, и напряг руку, словно катапульту, чтобы нанести ему прямой удар справа, но так неудачно, что, осуществляя этот маневр, неплохо звезданул локтем смирное жвачное, стоявшее позади него. Одновременно с тем, как пьяница принимал на себя удар в носище правой рукой, жвачное падало бритым затылком на полку с выпивкой. Покуда разлетались вдребезги бутылка «Гордонз», бутылка «Джин Бин» и бутылка рома «Касике», пьяный пошатнулся и наткнулся на одного из клиентов, ожидавшего своего заказа, который сильным толчком отправил его обратно, на узкую пешеходную улицу, которую он пересек спиной, в сложном пируэте, и в довершение всего стукнулся башкой о плакат с изображением министра внутренних дел, в треуголке и с лицом Тиберия XVIII, наклеенный на противоположной стене, где и потерял наконец свое слабое сознание.

– Господа, простите за беспокойство, – сказал Асти дюжине клиентов, которые, судя по их облику, были из этого квартала и, следовательно, были достаточно закаленными. – Выпивка за счет заведения, просите что хотите… Ты! Убери все это и обслуживай людей… – приказал он своему жвачному рабу, который, без единой жалобы на могучий удар, начал заметать стекла, при этом под носом у него сверкало такое красное пятно, словно он вытирал себе сопли мотком колючей проволоки.

Если оставить в стороне то обстоятельство, что Астигаррага, напиваясь, превращался в гневливое существо, трезвый он проявлял утонченную воспитанность с теми, кого считал равными себе – со мной и еще с немногими, – и резкое, деспотичное, оскорбительное обращение с подчиненными и теми, кто стоял ниже.

Замотав пластырем маленький порез на пальце, Асти подошел ко мне.

– Я рад видеть вас здесь снова, Пачо. Сожалею, что вы застали это низкое зрелище. Опираясь на воспоминание о том, как мы познакомились, и на сегодняшнее происшествие, вы, должно быть, составили обо мне потрясающее впечатление.

Никогда, на всем протяжении наших отношений – кроме сегодняшнего дня, дня преступлений – мы не отходили от обращения на «вы».

– Вовсе нет, друг Антон. Передо мной стоит образ той ночи, ночи угощения… Это было более чем приятно, я в самом деле хорошо провел вечер.

Он удивленно приподнял брови, но думаю, ему доставило удовольствие обращение «друг», которое он, должно быть, нечасто слышал в свой адрес.

– Вижу, вы привели с собой собачку, фокстерьера. Как его зовут?

Получив ответ, он стал называть его по имени и нежно приласкал моего любимого питомца. Потом он выпрямился, надел на себя уже ставшее привычным людоедское выражение и снова направился к жвачному, морда которого эволюционировала по-стендалевски – от красного к черному.

– Принеси животному закуску из грудок. Хотя такими, как они сегодня вышли у этой свиньи, не знаю, можно ли их даже собаке давать… – сказал он громовым голосом.

«Свинья», то есть повариха, услышала его – этого бы не произошло только в случае, если б она была мертва – высунула апоплексичное рыло в окошко выдачи закусок, поставила тарелочку на служебную полку и выдала ему колкую фразу, показавшуюся мне несколько загадочной:

– Ах так, значит, «эта свинья», да? Придешь еще подаяния просить, козел кастрированный.

Пару месяцев назад я понял, что за «подаяние» это было, когда застал Асти в самом разгаре страсти с этой громадиной.

Поясню.

Это был день труда, поскольку я предложил свою помощь: сказал, что могу постоять за стойкой несколько часов – кто бы мог представить всего три месяца назад, что Пачо Мурга Бастаманте станет публично разливать вино в таверне касбы, – поскольку пара жвачных должна была отправиться в Себерио, свою родную деревушку, на похороны племянника, задохнувшегося из-за говяжьей кости, вставшей у него поперек горла.

Я слышал, как некий Чомин Касту, земляк жвачных и казначей сетерийского кулинарного общества «Intelligenzia «О» apetitu «180» определил в баре характерную особенность вышеупомянутой деревни.

– Себерио? Это самая jatorra – целомудренная – деревня долины Арратии, где больше всего mutilzaharrak – одиноких людей – во всей Бискайе. Вот так вот!

Асти и повариха работали в кухне. Я заглянул туда, чтобы сказать им, что в баре больше никого нет и что настал час полуденного отдыха. Асти сообщил мне, что они еще немного займутся готовкой, чтобы я сам закрыл дверь запасными ключами, спрятанными под фигурой Марихайи, разряженного огородного пугала, служившего тотемом во время этой кошмарной великой праздничной недели в Бильбао.

Едва лишь выйдя на улицу, я спохватился, что забыл часы с Тинтином и Милу, повесив их на горлышко застоявшейся бутылки «Синара», легендарного аперитива из артишоков. Так что я снова вошел, чтобы исправить свою ошибку.

Асти и толстуха не заметили моего возвращения. Вознамерившись пробраться позади барной стойки, чтобы забрать часы, я услышал какие-то подозрительные звуки, имевшие мало отношения к кулинарии.

Дверь в кухню была открыта, и я смог наблюдать за всей сценой, притаившись перед стойкой.

Асти, стоявший позади толстухи, задрал ей широкую юбку, благодаря чему видно было, что на ней нет трусов, и вставил три или четыре пальца в почти что недоступное влагалище вышеупомянутой поварихи.

– Уже начинает кипеть. Вот теперь, – сказала ощупываемая толстуха.

Асти достал из ширинки возбужденный член – черт возьми, его конец был внушительных размеров, – и смазал его несколькими каплями нерафинированного оливкового масла, с кислотностью в ноль целых и четыре десятых максимум. Он раздвинул руками две огромные массы дряблой плоти, и этот жест напомнил мне, как Чарлтон Хестон раздвигал воды Красного моря в «Десяти заповедях».