Матвей Ратиков вспоминал этот разговор с сыном по дороге на фронт. И в эти же примерно дни Володя с Натой и мамой смотрели, как белка учила бельчонка. Как радостно было бы Матвею Тимофеевичу узнать тогда, что все трое Ратиковых живы и здоровы! Ведь всё время думалось: где-то они теперь? Как живут? Чем живут?

Ратикову казалось, что поезд еле тянется, а потом вагон начинал отчаянно качаться и греметь: пролетали не по-летнему мокрые и грустные полустанки, невзрачные перелески, низкие лохматые тучи, которые нависли над нескошенными полями. Толчки, остановки среди голых полей и бугров, потом испуганный крик паровоза, снова толчок и стремительный бег поезда. Дорогой тревожный был сон у Матвея Тимофеевича, и во сне этом всегда почти дом, жена, Володя и маленькая Наташка.

Воинский эшелон остановился ночью. Было темно, а мгновениями вспыхивал яркий-яркий свет, и спустя секунду взрыв ударял в грудь, оглушал, бил пылью и мелкими камешками по лицу, пытался свалить и отбросить. После взрыва становилось ещё темнее: ослеплённый вспышкой, Матвей Тимофеевич совсем ничего не видел и в одном шаге перед собой. Он слышал только, как кто-то бежал вдоль состава, крича:

— Скорей! Скорей!

И Ратиков повторял это, торопя своих красноармейцев:

— Живей, ребятушки! Ну, у кого не ладится? Прыгай на землю.

Сам Матвей Тимофеевич был уже собран: вещмешок за плечами туго подогнан, автомат на груди, лопатка и котелок по бокам.

Бойцов своего отделения он торопил по-разному — кого строгостью, кого дружески, а кому старался помочь. Он знал, что у каждого из этих молодых красноармейцев, впервые надевших одинаковые гимнастёрки, свой особый характер и привычки.

Бомбёжка приближалась к эшелону. Вот уже бомба взорвалась совсем близко, и Ратикова при этом сшибло с ног и обсыпало колючей землёй. Как сквозь сон, он услышал:

— Ой, убьют!

Матвей Тимофеевич выплюнул землю, вытер губы, глубоко вобрал воздух, поднялся. Всё произошло быстрее, чем можно об этом рассказать.

— Без паники! — крикнул он в темноту. А услышав снова, как кто-то не то пробормотал что-то испуганное, не то заскулил и заохал, выкрикнул: — За мной бегом марш!

Глаза чуть привыкли к темноте, и он различал теперь косой бугор, за который бежали в укрытие еле видные фигуры людей. Бежать надо было осторожно, чтобы не споткнуться или не провалиться в темноте в какую-нибудь яму или канаву. Услышав за собой не то порывистое дыхание, не то тяжёлые вздохи, Матвей Тимофеевич на мгновение остановился и выкрикнул с озорством:

— Эй, храбрецы, на войне надо не о смерти вопить, а о жизни думать! Тогда смерть обойдёт тебя стороной. Не отставай!.. Ложись!

Вовремя отдал он последнюю команду, падая лицом вперёд, как бы вдавливаясь в землю, закрывая руками голову. Тех из красноармейцев, кто не успел лечь тут же за ним, воздушной волной опрокинуло, повалило навзничь, засыпав землёй лицо, забив пылью нос и уши. Видимо, враг бомбил теперь точно по цели, и смерть подошла совсем вплотную к Ратикову и его товарищам по эшелону…

Володя и Наташка стояли, тесно прижавшись к матери. Этой ночью они услышали войну, а сейчас увидели. Наташка захныкала и вдруг заревела. Её никто не успокаивал, на неё никто не кричал, не цыкал, не требовал замолчать. Она рыдала громко — и вдруг замолчала…

В это мгновение Галина Фёдоровна, как бы очнувшись от сна, рванулась вперёд, увлекая за собой детей, и сказала:

— Пошли!

Было страшнее, чем ночью во время бомбёжки. Страх этот не покидал Володю всю обратную дорогу, и ему всё время виделась тёмная громада дымящихся камней, что-то тяжко-серое, почти чёрное, сумрачное среди ясного солнечного дня.

Обратно шли молча и торопливо. Наташка, не успевая за большими шагами взрослых, переходила в бег. Она сначала похныкивала, потом же, снова почувствовав, что сейчас не до неё, замолчала.

А вот и маленький дом Ратиковых. Утром ещё по двум сторонам подъезда были две маленькие витрины — молочной и булочной. Теперь же на тротуаре высилась куча мусора и битого стекла, а вместо магазинных окон — пирамида мешков с песком, прикрытых снаружи листами фанеры.

От этого дом сразу как бы ослеп.

— Володя, ты не заметил, разве эти окна ночью разбило? — спросила Галина Фёдоровна.

— Не помню, мама.

— Разбили! — сказала Ната. — Я помню.

Войдя в подъезд, Володя прежде всего открыл почтовый ящик, пошарил в нём рукой и сказал:

— Ничего, мама. Письма с фронта медленно идут. Вот и Мишка ничего не знает о своём папе.

Миша, школьный товарищ Володи, в один с ним день проводил своего отца на фронт.

— Ты плохо искал.

Галина Фёдоровна опустилась на колени перед ящиком — для её роста он висел слишком низко, — отодвинула дверку-дощечку и заглянула внутрь.

— А это что?! — Она держала в одной руке бумажку, а другой вытирала глаза. — Прочти, Вова, это не письмо, а какая-то повестка-извещение. Прочти же: у меня всё расплывается перед глазами.

В подъезде было сумеречно: единственное окно из подъезда на улицу тоже, как витрины магазинов, за это утро, видимо, забили фанерой и тут же закрыли стеклянный фонарь на крыше, который в солнечные дни золотистыми шарфами освещал лестницу. Володя прищурился и стал читать бумажку, напечатанную на машинке, с вписанными кое-где словами от руки:

— «Гр. Ратиковой Г. Ф. Настоящим доводим до вашего сведения…» Натка, опять ты ревёшь! Тише! Я и так ничего разобрать не могу. Мама, ты не волнуйся — это же не письмо оттуда, а что-то здешнее, московское…

— Читай, читай, Володечка!

— Читаю: «…вашего сведения, что ваше дежурство по противовоздушной обороне на крыше в ночь с пятницы на субботу с восьми вечера до восьми утра. Вам надлежит зайти в домоуправление за инструкцией по тушению зажигательных бомб». Всё… Натка, да перестань же реветь!

— Бомба, — сказала Натка и замолчала.

Они вошли во двор и чуть только переступили порог в прихожую, как за одной из двух дверей услышали громкий голос:

— Получили? Поздравляю!

Затем приоткрылась дверь, и в ней показалась голова женщины. Всё в ней было ладно и как-то аккуратно, как на картинке. Волнистая причёска цвета спелой пшеницы, глаза как васильки, брови и ресницы чётко очерченные, а щёки и лоб красные, точно она только что из парилки в бане. В приоткрытой двери виднелся ещё её цветастый, пёстрый воротник какого-то платья или закрытого халатика, и в розовых ушах поблёскивали маленькие серёжки.

Галина Фёдоровна ничего не ответила соседке, но та вышла в прихожую и резко сказала, как бы выкрикнув:

— А я торчать пугалом на крыше не собираюсь.

Последние слова она бросила в закрытую дверь Ратиковых.

— Володя, молчи! — сердитым шёпотом произнесла Галина Фёдоровна. — Слышишь, не смей связываться! Натка, раздеваться! Вовка, ты куда?! Слышал, что я сказала?! Ты ещё не дорос со взрослыми ссориться. Сейчас же отойди от двери!

— Сна не взрослая, а…

— Молчи! — оборвала его мама.

Уже не первый день Галина Фёдоровна всеми силами сдерживала Володю, который готов был сцепиться с соседкой Ольгой Олеговной. Это началось с первых же минут, когда воскресным полднем по радио объявили о войне. Тогда вся семья была в сборе, и сюда же, в комнату Ратиковых, к радиоприёмнику прибежала Ольга Олеговна. Когда прозвучало жестокое слово «война», Галина Фёдоровна одной рукой взяла мужа за локоть, прижалась плечом к его плечу, а другой обняла детей:

— Матвей, что же будет?

— Выдюжим, — сказал Матвей Тимофеевич. — Выдюжим!

Дети молчали. Они никогда не видели войны, не знали и не очень понимали, что это. А Ольга Олеговна сказала:

— Сахар запасать надо! — и тут же выбежала из комнаты, а затем Ратиковы услышали, как хлопнула входная дверь в передней.

Эти её слова о сахаре крепко запали в душу Володе. Он и раньше недолюбливал эту женщину за то, что она, угостив Наташку конфеткой, тут же просила маму дать ей что-нибудь — соль или чай, крупы или масла. Да она, Галина Фёдоровна, и так отдала бы ей всё, что у неё было. Так нет же: соседка обязательно считала нужным перед этим умаслить чем-то. Володя про себя называл её подлизой. Он уже понимал, что делает она это потому, что сама никому стакана воды не даст просто так.