В годы, о которых идёт речь, мой отец уже сошёл с корабля на берег. Во время шторма он сломал руку и не мог держать штурвал. Теперь он был на берегу, стал работать весовщиком на соляном причале. Отцу тяжело было расстаться с морем. И я знал, что нет для него большей радости, чем хотя бы поговорить со мной о корабле, о плавании, о морской жизни. Ну, а для меня тоже не было более любимого разговора. Помню, когда ещё перваком был (у нас в школе называли так первоклассников), я получил первую в моей жизни тетрадь. Это по тем временам было большим богатством. Одна ведь тоненькая тетрадка из серой бумаги выдавалась на целое полугодие. Так вот, получив эту драгоценную тетрадку, я вместо косых палочек сел рисовать в ней фиолетовые полоски. Горизонтальные. Во всю страницу. Пальцем, обмакнутым в чернила. Ровные, только чуть-чуть волнистые.

Рисовал я на одной странице, на второй, на третьей. Вот на третьей-то отец меня и застал.

— Готовишь уроки?

Я вздрогнул и от волнения взялся рукой за щеку.

— Руки вверх! — скомандовал отец. — Вверх! Слышишь!.. Вот так. Теперь поговорим. А то разукрасишься весь и всё вокруг своими чернильными руками разукрасишь. Перо, значит, для тебя слишком тонкое, так?

— Так, папа!

— Палец не толст?

— Как раз.

— Понятно. — Отец помолчал, не зная, видимо, что и сказать.

Я пояснил:

— Я рисую.

— Вам это задали?

— Нет, папа, я сам.

— Внешкольные, значит, упражнения, так?

— Угу. Нешкольные.

— И что же ты рисуешь? Волны? Море? Прибой?

— Нет. Тельняшку…

Тут я должен вам сказать, что разговор о тельняшке шёл у нас дома давно. Я мечтал о моряцкой тельняшке, как, может быть, в старые-старые времена принцы мечтали о королевской короне. Я не знал ни одного настоящего принца, но я просто так думаю. Ну, в общем, тельняшка — это была моя самая большая мечта. Большая, чем, скажем, «Остров сокровищ» в полной моей собственности, чтобы я мог, когда захочу, пересматривать картинки и даже по складам её читать.

Но мечта мечтою, а жизнь жизнью. Я ходил в таких же почти, как Муська, парусиновых рубашках. В магазинах тогда рубашки не продавали. И когда я вырос из моей рубашки, мама перешила из занавесок мне и Муське две одинаковые — с цветочками. Муське что? Она девочка. А я страдал. Но где было взять тельняшку? И вот, мечтая о ней, я рисовал её страница за страницей.

Отец тогда постоял над моим рисованием и переспросил:

— Значит, это тельняшка?

— Да, тельняшка.

— И на первой странице, и на второй?

— Да.

— Пойди помойся. И щёку отмой. Она у тебя тоже фиолетовая. И сделай всё это чисто, по-моряцки, а то знаешь как нам с тобой попадёт от мамы…

Он помолчал и добавил:

— Тельняшку ты получишь.

И я действительно получил тельняшку. Старую, отцовскую, но чисто выстиранную, ушитую, укороченную, но аккуратными стежками, особенными, как шьют мужчины — солдаты и матросы. Им ведь всё надо уметь делать самим. И мой отец умел. Сколько я помню, отец всегда носил под кителем тельняшку, летом и зимой ходил в морской фуражке. И когда меня спрашивали, кто мой отец, я отвечал без запинки: «Моряк». Даже после того, как он сошёл на берег.

Моряками были все друзья отца. А было их у него много. Но я расскажу об одном — о Самсоне Георгиевиче Гегалашвили, старшем диспашоре торгового порта.

У Самсона Георгиевича смуглое лицо, которое казалось ещё более смуглым оттого, должно быть, что над коричневым лбом торчали вьющиеся белые, а мне даже казалось — чуть голубоватые волосы. А брови у Гегалашвили были чёрные-чёрные. И усы чёрные. В общем, если бы вы увидели старшего диспашора нашего порта, он бы вам понравился.

«Диспашор»… Слово это в наше время редкое, и его не надо путать со словом «диспетчер». Это разные профессии — совсем разные.

Диспетчер сидит в зашторенной комнате, где даже стены обиты мягкой материей, чтобы никакие шумы извне не мешали его работе. Телефоны — обычные и специальные железнодорожные, селекторы, — соединяют диспетчера со станциями его участка. В наши дни диспетчер у себя в диспетчерской связывается даже с машинистом мчащегося поезда. Диспетчер негромко говорит в микрофон:

— Я диспетчер.

И тут же у него в комнате раздаётся:

— Я механик экспресса Москва — Владивосток.

Ну, конечно, необязательно Москва — Владивосток. Это я к примеру. Короче говоря, теперь радио связывает диспетчера с теми, кто мчится по путям: на железной дороге — с машинистами, на водном транспорте — с капитанами, на шоссе — с водителями дальних автобусов, а в небе — с пилотами. А сам диспетчер сидит в закрытой диспетчерской и командует:

— Даю отправление.

— Нагоните время! Прибавьте скорости! Задержитесь!

Всё равно как милиционер из будки регулирует движение на большом уличном перекрёстке. Диспетчер не двигается. А диспашор всегда в движении. Это специальность человека, которого обдувают самые жестокие ветры, швыряют волны, треплют штормы. Диспашор там, где авария, пожар, взрыв.

Какое же меня охватывало волнение, когда по дороге в школу я останавливался у газетной витрины и читал объявление:

Диспашор торгового порта объявляет диспаш пароходу «Герцогиня Бранденбургская», который разбился с грузом китайской чесучи, оливкового масла, бананов и ананасов у острова Буюк-Сагиб. Лица, имеющие претензии, могут заявить таковые…

Дальше я не читал — неинтересно. Я знал главное: на быстроходном катере «Диспашор» драют палубу, начищают медные части. Труба уже дымит. Корпус корабля чуть подрагивает. (Кораблём я называл всё — даже парусную шлюпку.) И диспашор Гегалашвили кричит в рупор, зовя моего отца.

— Я, Самсон! — отвечает отец. Он стоит у весов с белыми соляными мешками. Отец в чёрном халате. Рупора у него нет. Его заменяют ладони.

— Собирайся! — доносится из диспашорского рупора.

— Куда? — кричит отец.

— Буюк-Сагиб.

Отец кричит что-то в двери склада, из которого выбегает парень в таком же чёрном халате. Свой халат отец снимает на ходу. Через три минуты он на борту катера «Диспашор».

— Отдать концы! — командует Самсон Гегалашвили.

— Есть отдать концы.

— Малый вперёд!

— Есть малый вперёд!..

Ах эти слова команды… Для моего уха, кажется, не было более приятных слов. Приятных? Нет, больше того, слов, которые я мечтал произнести с высоты капитанского мостика — громко, чётко, властно. Но мечты мечтами, а действительность была совсем другой — будничной и строгой.

— Папа, — как-то спросил я, — что главное для моряка?

— Как так — главное? В одежде, во внешности, в поведении?

— Ну, как это сказать, в характере. В поведении на корабле.

— Если моряк этот командует кораблём? — спросил отец.

— Да, да, конечно, если он командует: малый вперёд, полный вперёд и всякое такое.

Отец наморщил лоб и чуть прищурился, а я подумал: «Сейчас скажет — решительность, смелость».

— Видишь ли, — сказал отец, — для командира главное, когда он ведёт корабль, — это осторожность, а точнее сказать — всегдашняя неуверенность в безопасности. Понял?

— Ага. — Я мотнул головой, но, по правде говоря, мало что понял тогда.

Но зато потом, когда мне довелось стоять на мостике рядом с капитаном Гегалашвили, я хорошо понял, что самое главное для командира корабля.

Это было, когда Самсон Георгиевич командовал большим пассажирским пароходом. Такой пароход отшвартовывается не сразу: подъёмные краны проносят над палубой огромные тюки, иногда лошадей, автомобили, рояли — мало ли что. Гремят якорные цепи, снуют блоки, в сплошной гул сливаются голоса уезжающих и провожающих. Этим провожающим здорово надоедает стоять на пристани и руками изображать всякое: помни, пиши, не забывай… Слов-то почти не слышно за шумом.

Отплытие большого пассажирского корабля — это событие. А катерок диспашора собирался быстро, как пожарный автомобиль. Вот только что отец разговаривал с Самсоном Георгиевичем и узнал, что «Диспашор» идёт в море, — и уже корабль капитана Гегалашвили закручивает у носа седые усы и, чуть накренившись, огибает волнолом.