— Что-то ты, брат, очень уж нашу работу расхваливаешь. Тебе что, нужно чего? Говори не стесняйся. А шофёров, брат, миллионы на земле. Век моторов. Скоро машин будет что самопишущих ручек. И все люди будут шофёрами. Так что ты не очень…

— Не, дядя, я не очень. Я знаю — когда, скоро то есть, автомашины будут как ручки-самописки, тогда космокорабли будут как теперь автомобили. И космонавт будет как теперь шофёр. Факт. А я, дядя, хотел вас спросить…

К тому времени, когда надо было сходить с автобуса, Костя знал уже всё его интересующее. Перуна будут поднимать в начале следующей недели. Об этом золотом боге Сергиенко сказал только одно: «Тяжёлый, чёрт!» Работы начнутся с берега в районе старого монастыря, там, где сейчас общежитие студентов. Школьники? Нет, вряд ли там будут школьники. Разве что из исторического кружка.

Если пройти новгородский кремль и спуститься к Волхову, можно попасть на плавучую пристань, которая так и называется «Кремль».

Костя бывал здесь сотни раз. Он покупал в пристанском буфете конфеты, купался рядом с пристанью, стараясь покачаться на волнах, когда мимо проходил речной трамвайчик. В дни после половодья, когда сходила большая вода, оголяя берега Волхова, Костя, а с ним многие ребята из школы «прочёсывали» пляж. И не случалось, чтобы зря, если не считать дней, когда Костя искал Перуна. Жёлтые воды Волхова нет-нет да выбросят на берег то монету трёхсотлетней давности, то подвеску от ожерелья или наконечник стрелы. Нет, должно быть, в Новгороде школьника, у которого не было бы своего домашнего музея — в папиросной ли коробке, выложенной ватой, в пенале или просто так, в ящике стола. Сначала ребята относили эти находки в музей или в Институт археологии. Но там редко кого можно чем-либо удивить, как удивил школьник Сергей Иванцов, обнаруживший древнюю могилу. И древние монеты в музее уже есть, и подвески от ожерелья не новость, а наконечников от стрел целая витрина. В конце концов всё это остаётся в своём домашнем музее.

Так случалось с большинством новгородских школьников, так же было и с Костей. Кремль — великолепный новгородский кремль — с памятником «Тысячелетие России», к которому приезжают за тысячи километров, казался Косте чем-то обыденным. Иначе оно и не могло быть. Ведь сюда, в кремль, к этому памятнику, мама привозила его в колясочке, когда Костя говорил только «у-а, у-а». Здесь он, пошатываясь и хватаясь пухлыми ручонками за ограду, учился ходить; потом здесь же играл в классы на расчерченном мелом асфальте, решал задачи перед контрольной, играл в салочки… Мало ли что! Туристы в больших дымчатых очках ахали, охали и щёлкали фотоаппаратами, а для Кости кремль, памятник, Софийский собор, Волхов, Ильмень и все окрестности были домом родным.

И его ничуть не удивляло, если он видел у своего товарища коробочку «Сливочный ирис» или «Апельсиновые дольки», а там, внутри, оказывались бронзовые серёжки-подвески или стеклянные бусы. Что было бы с Володей Замараевым, если бы он увидел в Москве, как грузят ящики, на которых написано: «Осторожно! Копьё!»? Или: «Внимание! Не бросать! Боевые доспехи»?

Володя, конечно же, остановился бы, «прилип» к такому ящику. А Костя прошёл мимо. Подумаешь — копьё! Да их археологи находят десятками! Какая невидаль!

Да, так оно было. А после встречи с Володей Замараевым стало совсем по-другому. Теперь новгородская старина волновала Костю. Прощаясь с Борисом Сергиенко, Костя спросил:

— Значит, на этой неделе Перуна поднимать не будут?

— Не будут.

— А с понедельника в котором часу?

— Зачем это, хлопец, тебе такая точность?

— Да так, — махнул рукой Костя, что означало: «Спрашиваю без всякой мысли, просто чтобы спросить». А сам между тем думал: «Хорошо, начали бы работы не с самого утра. Я бы тогда прямо после уроков раз — и к монастырю».

— Ну, бувай, энтузиаст. — Сергиенко протянул мальчику широкую ладонь. — Захочешь посмотреть, приходи со своими кружковцами. Раньше полудня не начнём. В понедельник с утра лебёдки и инструмент получать будем, бригаду сколачивать. Приходи. Добре?

— Добре, дяденька, добре.

На этом они расстались. И тут-то у Кости начались самые горячие дни.

Костя и раньше знал, что в школе есть разные кружки. Кружковцы остаются после уроков или, пообедав дома, снова прибегают в школу заниматься в кружке. Только Костя понять этого не мог. Ну как это можно лишний раз приходить в школу, оставаться на два-три часа или что-то учить, когда никто тебя не заставляет это делать, в дневник не записывают, отметок не ставят. Чудно!

А вокруг столько соблазнов: футбол во дворе, а зимой коньки или, когда сошла полая вода, поиски всяких мелких вещиц на берегах Волхова.

Костя оставался иногда на занятия исторического кружка для того, чтобы поменяться с «историками». Ох, и падки же они на всякую древность! А Костю больше всего интересовало всё современное: перочинные ножики, авторучки, конфеты и всякие там перья-карандаши — то, что могло пригодиться каждый день. Весной, когда Волхов разливается так, что вода подходит к самым стенам кремля, Костя готовился к походу за монетами. Спадёт вода, и тогда ищи в илистых, топких берегах древние монеты и пряжки, кривые ножи и причудливые браслеты. В классе широко шёл обмен всего на всё: книжек — на перья, перочинных ножей — на карманные фонарики. Меняли рыболовные крючки, марки для коллекций, леску, значки, блокноты, Жюля Верна, фотоплёнку, морских свинок — всего не перечислить. Но особенно было удобно менять всё, что «пахло историей». Костя не очень-то разбирался в монетах, что выбрасывал на берег Волхов. На одной — женская голова, на другой — всадник с копьём или воин в шлеме. Но цену этим бронзовым и медным кружочкам, иногда совсем позеленевшим от времени, Костя научился определять почти без ошибок. Однажды воды Волхова подарили ему серебряную колбаску с палец длиной, и Костя променял эту в общем-то для него никчёмную болванку на перочинный ножик с четырьмя лезвиями и шестью ещё всякими штучками — ножницами, шилом и тому подобным. Вряд ли у кого-нибудь во всей школе был ещё такой великолепный ножик. Потом оказалось, что эта колбаска была нерублеными рублями. Сотни лет назад наши далёкие предки отливали из серебра такие вот болванки, потом рубили их. И каждый отрубленный кусок назывался «рубль».

Мальчик, выменявший у Кости нерубленые рубли, передал эту колбаску в музей, и там она до сих пор лежит в витрине под стеклом.

«Ну и пусть, — думал Костя. — А у меня шикарный ножик. И ни у кого такого нет».

После этой серебряной находки Костя, чуть только весна, разлив, не находил себе места: как бы это первому попасть на топкие берега Волхова, с которых только-только сошла вода? И как бы первому переворошить палкой ил, первому обследовать, что выбросили в этом году воды Волхова. А главное — найти монетки и потом выменять их на хорошую вещь.

Костя очень любил всякие вещицы, и карманы его всегда пузырились. Кроме ножика, там была почти исправная автоматическая ручка, большая красивая перламутровая пуговица от женского пальто, увеличительное стекло. Ну, и всякая мелочь — гаечки, винтики и разные значки.

Костя гордился всем, что имел, и очень старался умножить свои богатства. Только для этого он и ходил по берегу Волхова в половодье до встречи с Володей Замараевым.

Но с некоторых пор всё переменилось.