Тим разрешает. Ему не так-то легко повернуть свое ноющее тело и вылезти из машины, особенно если учесть, что рану не очень ловко залепил пластырем Кит, когда они остановились у аптеки в Эль-Кахоне. И еще Тиму надо вынуть из багажника пакет, набитый пачками денег, но тут он соображает, что ключи у Кита.

А Кит уже бежит к двери.

– Эй, мне нужны ключи! – окликает его Тим.

Но Кит продолжает бежать, крича в ответ:

– А мне надо в туалет!

Тим думает: пакет может и подождать. Он идет за Китом и тут вспоминает, что оставил включенной лампу над раковиной, а сейчас в хижине совершенно темно.

– Стой! – орет он Киту и пускается бегом, надеясь его схватить, потому что парнишка только хихикает и мчится к домику, одержимый желанием отпереть дверь до того, как Тим его остановит.

– Кто последний, тот тухлятина! – громко распевает Кит.

И тут вмиг рушится тишина, и вокруг становится светлее, чем днем.

А произошло вот что: Джонсон рискнул выглянуть в окно и увидел, как Бобби Зет несется по тропинке за мальчишкой, услышал, как Бобби орет: «Стой!» – и понял, что Бобби не войдет в эту дверь.

И Джонсон решил выстрелить над головой мальчишки, чтобы, не целясь, попасть Бобби прямо в грудь. Он схватил винтовку в одну руку, другой толкнул дверь и встал в проеме, поднимая оружие к плечу. И наступило мгновение, когда весь мир словно замер, – тут раздался взрыв и снес ему голову.

Тим продолжал пробиваться сквозь этот свет, который из белого стал красным, когда хижина загорелась. Полуослепший от взрыва, он все кричал: «Кит! Кит!» – и прошло две тысячи ночей, прежде чем он услышал плач мальчика: «Бобби!»

У Тима перед глазами картинка – изувеченный мальчик: оторвало ноги, или нет рук, или лицо сгорело и превратилось в какое-то желе, и прошла еще тысяча часов, прежде чем плачущий Кит оказался у него на руках. Мальчику немного опалило волосы, а в остальном он был в полном порядке.

Но почему-то Тим все твердил: «Прости, прости, прости», а Кит все хныкал, но в перерывах между всхлипами говорил: «Ничего».

– Ты как, в порядке? – спрашивает, немного придя в себя, Тим.

– Думаю, да.

– Слава богу, – шепчет Тим. – Слава богу.

Он сидит на мокрой траве, держит ребенка на руках, крепко прижимая его к груди, и вдруг слышит, что на парковке останавливается мотоцикл. Он тут же узнает Бум-Бума и понимает, что проблемы еще не кончились.

Бум-Бум бредет к нему по тропинке, сжимая в жирном кулаке пивную бутылку. Бутылка его и губит, потому что, когда он узнает Тима, скрючившегося на траве, улыбка сходит с его лица и он тянется за пистолетом, висящим на поясе, забывая, что держит бутылку.

В эту самую секунду Тим три раза в него стреляет, и пистолет с глушителем издает негромкие пукающие звуки, почти не слышные в треске пламени. Бум-Бум роняет пивную бутылку, тяжело оседает на газон и пытается понять, почему это он так резко почувствовал, что его все достало. Он безучастно смотрит, как Тим Кирни бежит мимо него, в руках у Тима, кажется, большой белый пакет.

Бум-Бум слышит, как открывается и захлопывается багажник машины, потом – как его мотоцикл заводят и он с ревом удаляется, и думает, что ему надо бы что-то с этим сделать. Но это такой тяжелый труд – встать на ноги, а огонь – такой славный. Поэтому он неподвижно сидит, пялясь на ковбойские сапоги на крыльце и радуясь, что отлично поработал руками. В таком положении его и обнаруживают прибывшие через несколько минут пожарные-добровольцы.

Кит изо всех сил держится за Тима – все почти как в ту первую ночь, когда они удирали от Брайана, только на сей раз у них не мотоцикл-внедорожник, а всеамериканский «харлей», и Тим газует на нем, несясь вниз по горной дороге.

Потому что Тим Кирни знает, что «ангелы» теперь никогда от него не отвяжутся, и Уэртеро не отвяжется, и Гружа не отвяжется, и никакой новой спокойной жизни в Орегоне не будет.

Ни Тиму Кирни, ни Бобби Зету.

Ни мальчишке.

Так что Тим гонит байк вниз по горной дороге, а потом – на запад. На запад, на север и снова на запад.

Если выхода нет и он – Бобби Зет, тогда ему действительно придется быть Бобби Зетом.

Будь Бобби Зетом и уделай их всех.

Стань легендой.

А значит – ему туда, в Лагуну.

При обычных обстоятельствах Тэд Гружа счел бы посещение поминок по Рэймонду Боджу, то бишь Бум-Буму, отличным развлечением. Мало что может так улучшить мягкий калифорнийский вечер, как лицезрение этого омерзительного мешка с кишками, лежащего в дешевом гробу, в то время как его скорбящие собратья пьют, курят и трахаются вокруг него.

Гружа с большим удовольствием пропустил бы тут пару кружек пива, поиздевался над собравшимися недоносками и вышел обратно во тьму.

Но этот вечер для него испорчен: он знает, что Тим Кирни снова на свободе и что всякий, кто подбирается к нему слишком близко, рано или поздно отдает концы.

Тим оставляет за собой разбросанные тела, точно сеятель – зерна в борозде. Гружу отнюдь не вдохновляет перспектива давать начальству объяснения, какого хрена он выпустил на свободу этого профессионального правонарушителя.

А придется, потому что мальчик Тимми оставил позади себя неплохой след. Сначала – великая резня в пустыне Анса-Боррего, часть первая и часть вторая, затем – необъяснимое фиаско профессионалов в зоопарке Сан-Диего и напоследок – тихий горный мотельчик, превратившийся в сущий крематорий при морге.

Владелец мотеля совершил весьма подозрительное самоубийство, ткнув себе в зубы пистолетом и произведя два выстрела. А еще – обезглавленный ковбой, чей видавший виды грузовик дал возможность идентифицировать его как некоего Билла Джонсона, бывшего управляющего одного торговца скотом, также покойного и никем не оплакиваемого Брайана Кэрвье. И в придачу – труп Бум-Бума, его нашли сидящим на месте пожара, точно он поджаривал зефир, только вот в его теле – три пули, всаженных с хорошей кучностью.

Гружа с некоторой гордостью думает: «Отлично стреляют морпехи!»

– Жаль Бум-Бума, – замечает Гружа, обращаясь к серебряноволосому «ангелу», сидящему на табурете у гроба, поставленного на деревянные козлы. «Ангел» далеко не так молод, чтобы, скажем, играть в «Грейтфул дэд», и Гружа знает, что этот Герцог, глава всех южнокалифорнийских байкеров, – парень серьезный. Гружа здесь главным образом из-за него.

– Иди на хрен, Гружа, – отвечает Герцог. – Я тебе, на хрен, говорил, что трахал твою мать и твою сестру?

– Мать у меня умерла, а сестра у меня лесби, – отвечает Гружа. – Очень на тебя похоже. – Он сует руку в холодную воду, налитую в мусорный бак, вытаскивает ледяную бутылку пива «Ред дог», открывает крышку о ручку гроба и говорит: – Из Бум-Бума вышел милый покойник, как по-твоему, золотце?

– Чего тебе надо, Гружа?

– Кроме удовольствия полюбоваться дохлым Бум-Бумом? – уточняет Гружа. – Просто какой-то год поминок, вот что я тебе скажу. Сначала Вонючка, а теперь вот Бум-Бум. Кирни хочет извести всю семейку под корень, а?

Герцог поднимает на него глаза:

– Это сделал Кирни?

– Думал, ты знаешь, – отвечает Гружа. – Думал, ты все знаешь, Герцог.

Гружа позволяет ему переварить эти сведения и оглядывается по сторонам. Никакой поляк не признал бы в этом действе поминки. Гремит музыка, выпивка льется рекой, вовсю дымят травкой. В углу две бабы по очереди у кого-то отсасывают, а в другом углу вежливой цепочкой стоят участники групповухи, только вот Гружа не может разглядеть, кого они там окучивают.

– Это ты подставил Бум-Бума? – интересуется Герцог.

– Нет, я подставил Кирни, – отвечает Гружа. – Для Бум-Бума. Но долбаный кретин провалил дело. Должен тебе сказать, Герцог, хоть и не хочется говорить плохо о мертвых, сдается мне, вся семейка Боджей давно по щиколотку увязла в старых истощенных генах, а?