Клара была слишком поражена, чтобы ответить, а Джек не дал ей возможности. Он наклонился через стол и поцеловал ее, прижав орхидею к ее груди, снова поцеловал. Они встали и пошли по пляжу, нашли убогий мотель в самом конце Оушен-авеню, под названием «Бунгало счастливых моллюсков», и занимались любовью в грязной маленькой хижине всю ночь напролет и следующие два дня, совершенно забыв о мировом судье. Такие вещи часто случались сразу после войны, когда мир повидал довольно смертей и люди пытались забыть о кровавой бойне, долго и часто занимаясь любовью. В воздухе носился счастливый, вызывающий вожделение гул – звук мужчин и женщин, сплетенных в плотских объятиях.

Оказалось, Клара была невинной не во всех смыслах и не такой чистой и неопытной, как хотелось бы Джеку. Но это взволновало его не так сильно, как он предполагал. И когда они совершенно устали от секса, на третий день в полдень, они оделись, вышли из пропахшей потом хижины в «Счастливых моллюсках» и отправились по Оушен-авеню в поисках мирового судьи, о котором забыли две ночи назад.

В конце концов за Оушен-авеню последовало другое место, за Санта-Моникой – захудалый мексиканский райончик, испещренный заросшими каналами, где все дома были построены в странном пряничном стиле, с толстым слоем штукатурки, и чем-то напоминали Джеку фотографии, которые его брат Бак прислал из Италии во время войны.

– Венецианский пляж, – объяснила Клара.

Все это приключение казалось Джеку странным, как будто они проникли в тайную страну, спрятанную в пределах границ земного Лос-Анджелеса, которая принадлежала только им в день их свадьбы. Они остановились в мексиканском баре выпить cerveza.[149] Клара поговорила с барменом на испанском, тот указал на узкую улицу. Улица вела на пляж, на ней же находился розовый дом, а перед ним – дворик с банановыми деревьями, палисандром и большими кустами, усыпанными синими цветами. В гамаке, подвешенном между двух колонн на крыльце, лежал, обмахиваясь, мексиканец. Он, как объяснила Клара, имел честь являться мировым судьей этого района.

Жена мирового судьи, грустная, седая мексиканка, напомнившая Джеку бабушку, была так очарована красотой Клары и открытой мужественностью Джека, что вышла на крыльцо, скрепила несколько синих цветов в букет для Клары и настояла на том, чтобы после церемонии молодые разделили с ними нехитрый мексиканский обед из frijoles[150] и жареных лепешек. Во время церемонии Джек поднял Клару на руки, поцеловал и пообещал защищать и любить ее в болезни и здравии до конца своих дней.

Позже молодожены вернулись на трамвае в Санта-Монику, поймали желтое такси на Оушен-авеню и проехались вдоль подножия холма до Пасадены, к темному дому с двумя башенками, на Керни-стрит, где выросла Клара и где ее родители жили в другом мире, в котором были лишь ухоженные лужайки, вежливые слуги и вечеринки с игрой в бридж. Конечно, Джек сразу же не понравился родителям, когда они узнали, что он никто, без пенни на счете, даже не офицер, какой-то обычный морской пехотинец в отставке из Богом забытой дыры в Виргинии. Они попытались убедить Клару аннулировать брак – что, в конце концов, могло бы стать самым счастливым решением для обеих сторон. Но она отказалась. Она была так занята, развлекаясь, выпивая и танцуя со своим красивым новым мужем, что не сразу поняла – они совершенно не подходят друг другу.

Несмотря на трудности следующих лет, несмотря на то что они не сделали друг друга счастливыми, несмотря на ужасные ссоры и горькие похмельные утра, измены, слезы и развод, у них навсегда остался тот прекрасный первый вечер в «Доне Бичкомбере», три великолепных дня, когда они занимались любовью в «Бунгало счастливых моллюсков», и яркий день их свадьбы, когда они обедали с мексиканским мировым судьей и его женой, а потом босиком шли по пляжу, взявшись за руки, и нежно целовались на песке.

Перед самым рассветом пересекли границу Алабамы. Пришлось сделать остановку: Иисусу приспичило отлить. Они ехали по заросшей тростником северо-восточной окраине штата, где-то в районе Опелики, от границы с Джорджией было не больше пятнадцати минут. Здоровяк сообщил о своей нужде, постучав кулаком по водительскому сиденью и издав громкий гортанный хрип, который тут же выдернул Дойла из тревожной дремоты, окутывавшей его, подобно туману, еще с Южной Каролины. Рубашка сзади была влажной от пота, кожаный подголовник противно скользил. Фини свернул с магистрали на грязную, разбитую дорогу и подъехал к ветхой маленькой стоянке, освещенной флуоресцентными лампами. Дюжина фур, зловеще урча, стояла на насыпной площадке слева от заправки. С другой стороны виднелось заросшее кустарником поле, исчезавшее в чахлом сосновом лесу. Фини свернул к заправке, Иисус, не дожидаясь остановки, выпрыгнул из машины и скрылся в темных зарослях.

– Придурок, не может даже пописать как цивилизованный человек, – пробормотал Фини, потом вылез из машины и начал заливать бак.

Дойл прошел в закусочную и за семьдесят пять центов получил порцию кофе в пластиковом стаканчике. Кофе выглядел так, словно был в кофейнике недели две. Дойл вышел и, морщась, принялся пить это пойло, глядя на мерцающие флуоресцентные лампы над заправкой. Тревожный ветер качал кустарник. Дойл лениво повернулся и стал разглядывать машину: новый черный «Мерседес-320», седан, без сомнения похожий на любой другой новый черный «Мерседес-320», седан… и вдруг понял, что видел его раньше. Он поковылял к заправке, где Фини заканчивал с бензобаком. Ирландец аккуратно вытащил наконечник, прикрывая его тряпкой, чтобы ни капли не упало на блестящую черную поверхность «мерса».

– Ты кому-нибудь одалживал эту машину? – спросил Дойл.

Фини удивленно посмотрел на него.

– По-моему, ты чего-то не понял, парень, – сказал он. – Старый Фрукт занимается отоплением и кондиционированием, а не арендой машин.

– Мне кажется, что я видел этот «мерседес». Человек по имени Слау сидел за рулем. Когда-нибудь сталкивался с ним?

Фини скривил губы.

– Не выношу этого жирного ублюдка.

– То есть ты его знаешь.

– Он работает на Старого Фрукта, – пожал плечами Фини. – Его юрист. Это ни для кого не секрет.

«Свой человек в Вассатиге», – мрачно подумал Дойл. Этот жирный паук везде наплел паутины.

Последовало молчание, нарушаемое лишь звуками, с которыми Иисус испражнялся в кустах, и тихим жужжанием незнакомых насекомых.

– Думаю, он там срет, – наконец сказал Фини. – Никогда не задавался вопросом, что не так с этим ублюдком?

– Нет, – ответил Дойл.

Фини постучал средним пальцем по виску.

– Он сумасшедший, – сказал Фини. – С психическими отклонениями. Его мать была жуткой пьяницей. Он, видишь ли, говорит всего несколько слов, и с головой у него не в порядке. Но он гений в так называемом искусстве убеждения. Я видел, что он сделал с помощью плоскогубцев, – никогда больше не захочется на это смотреть… – Его передернуло.

Через несколько минут из кустов вылез Иисус, его лицо выглядело усталым.

– Эй, Иисус, – сказал Фини, – Стрелок сказал, что хочет послушать, как ты поешь «Старого скрипача».

– Я этого не говорил, – начал Дойл, но Иисус набрал в легкие воздух, открыл рот, показывая сморщенный язык и желтые зубы, издал громкий вопль и замолчал, несомненно довольный своим представлением.

– Это один из его маленьких номеров, – фыркнул Фини. – Как чертов цирковой тюлень.

Потом они сели обратно в машину – зеленоватое освещение закусочной отражалось в ветровом стекле – и через несколько минут выехали обратно на автостраду, где Дойл увидел указатель до Мобила, Билокси и Нового Орлеана. До ближайшего из этих пунктов оставалась не одна сотня миль.

– Куда мы едем? – спросил он. – Думаю, теперь вы мне можете сказать.

Фини помотал головой.

– Может, в Мексику, может, в ближайший город.