– Не так быстро, капитан, – сказал он. – Я, видите ли, католик, как и вы, живущие здесь.
– И? – озадаченно спросил капитан.
– Поэтому у меня есть еще одна маленькая просьба.
В качестве жены Огастасу Дойлу нашли подходящую католичку в борделе мадам Гавротти. Это было почтенное заведение, где завсегдатаями являлись военные офицеры, плантаторы, правительственные чиновники и церковнослужители высшего ранга. Это была маленькая бледная девица лет девятнадцати, которую товарки прозвали Святой Марией за то, что она часто шептала про себя молитвы, исполняя сексуальные причуды клиентов. Казалось, она совсем не удивилась, когда ей сказали, что она выйдет замуж за янки и уедет с ним в Соединенные Штаты. Но, выйдя за изящные ворота борделя в большой мир, она горько заплакала. Это место чувственных наслаждений последние десять лет было ее единственным домом, шлюхи стали для нее как сестры. Правда, от этой печали не осталось и следа, когда через несколько часов она молилась про себя, а Огастас усердно трудился верхом на ней на широкой кровати в каюте первого класса на борту «Красавицы Катавбы», направляющейся из Гаваны в Новый Орлеан.
До конца своих дней Огастас хранил при себе письмо, написанное им в ожидании смертного приговора в кубинском бараке. В последующие годы, по случаю общих праздников или когда сильно напивался и чувствовал ностальгию по глупым и безрассудным скитаниям молодости, он вынимал его и читал вслух любому: рассерженным братьям, приятелям – капитанам устричного флота Вассатига, своей жене Марии, семи сыновьям. На письме торопливой рукой был проставлен адрес:
Президенту Милларду Филлмору,
Белый дом, Вашингтон-сити, США
Далее следовало вот что:
Дорогой друг Миллард!
Приветствую тебя, старый дружище. С тяжелым сердцем пишу тебе, чтобы сообщить, что вряд ли доживу до следующего дня. Эти кубинцы угрожают казнить меня с первым лучом солнца вместе с парой дюжин моих товарищей по оружию из Кентукки. Не то чтобы я очень винил этих кубинцев, совсем нет. Мы сами пошли на службу к этому показному герою Лопесу, которого вчера довольно неприятным образом казнили на наших глазах. Мы пытались захватить их с берега, но они тут же нас обнаружили и атаковали – полкоманды разорвало на куски. В былые дни, когда мы так славно проводили время в Вашингтоне, ты часто предостерегал меня от подобных опрометчивых авантюр. Но нет, я не последовал ни одному слову твоего мудрого совета! Во мне было слишком много мочи и уксуса, и, похоже, теперь мое собственное безрассудство привело меня к концу. Поэтому, в интересах мира и дружбы между нациями нашего полушария, я умоляю тебя простить бедных кубинцев и не приказывать моему старому товарищу по оружию генералу Скотту выступить на Гавану во главе той самой огромной и непобедимой армии, которая захватила Мехико пару лет назад. Ты говорил, что сделаешь это, если хоть один волос упадет с моей головы. Но если ты все же пошлешь сюда войска, не совершай того, что грозился: не сравнивай каждое здание с землей. Гавана кажется довольно приятным маленьким городком, кстати с большим количеством красивых женщин. Поэтому в завершение желаю всего наилучшего жене и детям и прошу передать большой привет нашему общему другу, королю Испании. Пожалуйста, отправь его величеству ящик хорошего виргинского виски, который я пообещал, когда мы виделись последний раз в его замке в Мадриде.
Это виски ему точно понравится!
Твой и пр. Огастас Дойл.
1
Вне всяких сомнений, перед «Клеткой попугая» стоял тот самый разбитый «астон-мартин» с откидным верхом, накренившись на изношенных рессорах под опасным углом к ракушечной дорожке парковки. Это была старая классическая модель 60-х, покрытая потускневшей синей краской и изъеденная коррозией; одно крыло было помято, насколько помнил Дойл, из-за сильного удара о счетчик платной парковки на 79-й улице. На старую, потертую темно-бордовую кожу сидений была навалена целая куча женского хлама: скомканные чулки, мятые пачки «Кул ментоле», туфля «Маноло Бланик» со сломанным каблуком, тюбики с растаявшей дорогой французской помадой, нераспечатанные письма с пометкой «СРОЧНО!», выцветшие на солнце номера «Нью-Йорк обсервер», надкусанные яблоки с четкими, как на воске ортодонта, следами красивых ровных зубов.
Дойл только что вернулся с ежедневной утренней пробежки по пляжу. Он обошел вокруг «астон-мартина», чувствуя знакомый запах старой английской машины – что-то между запахом подгоревшего масла и заплесневелого ковра – и испытывая странное ощущение. Его жизнь превратилась в многослойное полотно, на котором, если снимать слой за слоем, под тускнеющими красками открывался портрет очередной женщины. Эта старинная машина воскресила воспоминания Двадцатипятилетней давности – потрясающий быстрый секс на узком переднем сиденье дождливой ранней осенью, когда они, учась в колледже, отправились на выходные кататься в горы. Они ехали на вечеринку в Шар-лоттсвиль, дождь сильно стучал по мягкому верху машины, и тут она перелезла через рычаг, села на его бедра, задрала юбку и опустилась на него с эротичным стоном. Звуки какого-то старого шлягера в стиле ритм-н-блюз, доносившиеся из обшарпанной столовой студенческого братства неподалеку, странным образом попадали в такт ее похотливым круговым движениям. Но это приятное воспоминание потянуло за собой другие, не такие радужные: громкие ссоры в электричке, по дороге из Бруклина в центр, на глазах у мрачных утренних пассажиров; беспричинное дурное настроение, случайные измены.
Поэтому, расстроенный образами прошлого, Дойл не сразу обратил внимание на бежевый фургон, припаркованный через два места от него и подозрительно незаметный. И, только обходя его по дороге к крыльцу, он увидел официальный номер правительства США и громко охнул. Это могло означать только одно – новую встречу с тупыми чиновниками. Он перевел взгляд с помятого бока «астона» на свое слабое отражение в ровной полировке фургона и понял – его жизнь вот-вот по-настоящему осложнится.
2
Они ждали в баре. На одном конце Брекен Диеринг качалась на стуле в клубах сигаретного дыма, со второй утренней порцией мартини в руке. На другом неодобрительно хмурили брови над пустыми кофейными чашками представители спецслужб, мужчина и женщина, одетые в строгие, темные, словно похоронные, костюмы. Посредине, за стойкой бара, задыхаясь от сигаретного дыма, стояла явно встревоженная Мегги.
– Глазам своим не верю! – завизжала Брекен, увидев Дойла.
Ее глаза блестели от лихорадочного возбуждения, которое неизбежно просыпалось в любом представителе семейства Диеринг после пары бокалов мартини. Она соскочила со стула прямо в его объятия. Дойл качнулся назад, чуть не упал, а она страстно целовала его, размазывая по лицу алую помаду.
– Бог мой, Цирцея… – удалось произнести ему.
Она остановилась, хихикнув.
– Не помню, когда меня так называли в последний раз!
Это было ее прозвище в колледже, в честь гомеровской волшебницы, которая превращала мужчин в свиней.
– Да-а, ну надо же… сколько же времени прошло… – запинался Дойл.
На секунду годы встали между ними, словно потерянный полк, – грязные остатки армии прошлого. Спустя столько лет она выглядела все так же великолепно – высокая и стройная, с аристократической лебединой шеей Диерингов и бледным продолговатым овалом лица мадонны Понтормо.[72] Правда, в ней появились лоск и пресыщенная усталость, причиной которых была жизнь в Нью-Йорке, ночи в постели с чужими мужьями, слишком быстрая езда по Парк-авеню и тому подобное. Сегодня ее блестящие медные волосы были собраны вверх элегантным серебряным зажимом, черный облегающий топ, в меру потертые джинсы и слегка поношенные ковбойские сапоги с серебряными шпорами демонстрировали все изгибы и выпуклости ее стройного тела. Она замечательно пахла какими-то очень изысканными, очень дорогими духами. Вследствие долгого воздержания реакция Дойла не заставила себя ждать. Ему захотелось затащить ее в кухню, стянуть с нее джинсы и овладеть ею прямо на кухонном столе. Но десять тысяч лет цивилизации вмешались и не дали воплотить это в жизнь.
