Тогда испанский Дойла был еще не очень хорошим, и Фло пересказала ему по-английски испанский перевод китайской молитвы: «О маленький Во, твое лицо как весенний ветер, / пусть черная земля примет твои косточки. / О маленькая душа, / прости свою мать за эту страшную необходимость, / как мы прощаем черную землю за то, что она не дает нам зерно, / небо за то, что не падает дождем. / Не плачь много, когда один достигнешь туманных холмов твоих предков. / Скоро мы последуем за тобой и примем тебя в свои объятья».

Страдание и плач прокатились эхом через века, и щеки Фло были мокрыми от слез на всем пути от Мадрида до Малаги. Неунывающие люди эти китайцы, думал сейчас Дойл, глядя, как женщины едят и смеются. Они много вынесли и сумели победить и, возможно, ради достижения цели могли пойти на такое, что Западу и не снилось. Но входило ли в их планы расчленение опоссума, поджог, покушение на убийство? И откуда тогда ирландцы в рядах его противников? Какими судьбами занесло китайцев к ирландцам, было за гранью его понимания.

Через мгновение эти беспокойные мысли были прерваны резким металлическим стуком. Вздрогнув, Дойл повернулся и увидел, как охранник в мятой форме обходит его машину, стуча по ней дубинкой.

– Эй, ты! Что ты здесь делаешь? – Охранник был ирландцем.

Короткие волосы на затылке Дойла встали дыбом.

– Ничего, – честно сказал Дойл. Он внимательно следил за охранником в зеркало заднего вида.

– Тогда вали и делай это «ничего» в другом месте! – сказал охранник, теперь стуча дубинкой по лобовому стеклу. Дойл поднял голову и увидел его пистолет: неопределенной модели, полуавтоматический, в кожаной кобуре, висит слишком высоко, почти под ребрами.

Дойл открыл окно.

– Только посмей еще раз тронуть мою машину, – безуспешно пытался сдержаться он. – Когда я останавливался здесь последний раз, это была общественная улица. И я думаю, что сидеть на общественной улице в собственной машине не запрещено, если ты не мастурбируешь или не куришь травку. Нет, я даже совершенно в этом уверен.

– Убирайся, извращенец, – злобно сказал охранник. – Живее.

– Пошел к черту, – ответил Дойл.

На лице охранника отразились все его чувства, и он потянулся за пистолетом.

Дойлу хватило полсекунды на удивление и возмущение – его удивило и возмутило, что охранник так скоро решил применить насилие, – потом он начал действовать. Он резко открыл дверь, ударив ею охранника в бедро, тот упал, его пистолет запрыгал по мостовой. Китаянки разом замолчали, глядя на это с открытыми ртами. С застывших на полпути палочек свисала лапша. Дойл рванулся к пистолету и пнул его подальше на середину улицы, под колеса проезжающего грузовика. Обливаясь потом и все еще лежа на земле, охранник нащупал дубинку. Дойл выбил дубинку ногой и наступил на нее.

– Не вставать! – прорычал Дойл. – Лежать!

Но охранник изо всех сил старался подняться. Примерившись, Дойл ударил его по ребрам. Получилось достаточно сильно, – тот завопил и завалился на бок.

– Это за то, что наставил на меня пушку, – сказал Дойл. – В следующий раз дважды подумаешь.

От завода к воротам бежали другие охранники. Дойл сел в «кадиллак», включил зажигание и резко тронулся с места; колеса пронзительно завизжали. Его руки тряслись на руле, со лба катился пот. В зеркале он увидел, что охранник поднялся, держась за ребра. Потом вытащил блокнот и ручку и что-то накорябал, наверное номер машины. Дойл лихо завернул за угол на 15-ю улицу и помчался в Вассатиг.

В баре не переставая звонил телефон. Наконец Дойлу удалось очнуться от путаных снов, и он поковылял вниз по лестнице. Старый линолеум холодил ноги. Электронные часы над стойкой показывали три часа ночи. Почему-то каждый раз, когда что-то случается, горько подумал он, на часах – три ночи. Никто не звонит с хорошими новостями в такой час.

– Да?

– Помнишь то старое ружье Мегги? Это был констебль Смут.

– Чего? – в полусне переспросил Дойл.

– На твоем месте я бы зарядил его, положил возле кровати и приготовился, потому что твоя смерть первая в их списке, приятель. Я тебе скажу почему. Нашего пациента, стрелка, больше нет.

– То есть он умер? – Дойл почувствовал, как в желудке разверзлась бездна.

– Насколько нам известно, нет, – сказал констебль. – Скажем так, он исчез. Пропал. Нет его.

Потом он рассказал Дойлу, что произошло два часа назад в больнице Дрейтона. Возле отделения «скорой _помощи» остановилась неотложка, к дежурному посту подошли четверо мужчин, переодетых санитарами. Они предъявили бумаги для перевозки стрелка, сообщив, что из соображений безопасности его переводят в частную клинику в Делавэре. Бумаги вроде бы были в порядке, у медсестры не было причин проверять их подлинность. В конце смены она зашла убрать палату, увидела покачивающуюся капельницу с глюкозой, залившей весь пол, и что-то заподозрила. Полиции она потом сказала, что у одного из мужчин был смешной акцент. Может быть, ирландский.

– Они просто вытащили иглу из руки ублюдка и увезли его, – сказал констебль. – И теперь я хочу, чтобы ты был совершенно честен со мной, Дойл. Тебя что-нибудь связывает с ИРА? Что бы здесь ни происходило, очевидно, что во всем замешаны ирландцы.

– Да я даже не бывал в Ирландии, – раздраженно сказал Дойл.

– Это ни хрена не значит, – сказал констебль. – Куча итальянских мафиози никогда не были в Италии. Ты же ирландец, разве нет? Дойл, это же ирландская фамилия, так?

Дойл вздохнул.

– Я с острова Вассатиг, – сказал он. – Я американец.

Казалось, констебль ничего не слышит.

– Определенно, в распоряжении этих людей огромные средства. Наемные убийцы, машины «скорой помощи», фальшивые документы, поддельная спецодежда. Господи Исусе, это целый заговор. И теперь я считаю, что это точно ИРА.

– Пару дней назад вы думали, что это «Королевская кола», помните? – уныло спросил Дойл.

– Очень может быть, – сказал констебль и повесил трубку.

Дойл положил трубку на аппарат и, пытаясь унять дрожь, тяжело оперся о барную стойку. Вот теперь он действительно почувствовал себя слабым и совершенно беззащитным. Это чувство, это ощущение полной беспомощности захлестнуло его, застряло внутри, заметалось в животе, как опоссум во время течки. По спине побежал холодок, во рту пересохло. Он оказался тем дураком, который карабкается по дереву все выше и выше, пока кто-то внизу пилит ствол. Вот дубина!

Происхождение смокинга было туманно; двубортный, с подплечниками и шелковыми отворотами, он позеленел и лоснился от времени. На плечах и рукавах красовалась симметричная россыпь дырок от моли. Бак надел его по серьезному поводу только однажды – на официальную вечеринку, организованную Фоем Уиткомбом в Виккомаке по случаю победы Гарри Трумэна на выборах в Белый дом в 1948-м. С тех пор, если не считать одного раза, когда Бак в шутку напялил его в канун Нового года, смокинг так и висел в шкафу.

Самые заметные пятна Дойл отчистил тряпочкой, смоченной в промышленном растворителе. Потом Мегги погладила и накрахмалила его, и смокинг стал жестким, как доска, источая характерный аромат, который Дойл вряд ли мог назвать приятным. Он надел ветхую сорочку со складками, поникший галстук-бабочку и осторожно прошелся, чтобы старая ткань не треснула по швам.

– Ты похож на того парня в театре, ну, знаешь, у которого половина лица, – сказала Мегги.

– Это кто?

– Ну, знаешь, про него еще сделали музыкальную пьесу в Нью-Йорке. Этот парень живет в подвале театра, а потом похищает эту певицу, которая…

– «Призрак оперы», – сказал Дойл, чтобы она заткнулась.

– Ara, – усмехнулась Мегги, – точно.

Она проводила Дойла до парковки. Он сел в «кадиллак» и опустил верх. Мегги с самодовольной улыбкой навалилась на стекло.

– Что? – раздраженно спросил Дойл.

– Ничего, – ответила она. Потом отвела взгляд, и на ее щеках появился легкий румянец. – Будь с ней осторожен, – сказала она, обращаясь к лесу. – Когда дело касается женщин, ты, сам того не замечая, становишься тупицей. Она же сумасшедшая. Я видала таких. Иногда это неплохо – быть слегка не в себе, но у нее это чересчур. Черт, она прикончила три мартини, а ведь не было и десяти утра, и хотела еще. И разговаривает все намеками да насмешками.