Мегги была любовницей Бака с тех пор, как ей исполнилось семнадцать, половину своей жизни она оставалась в тени игры. Дойл учился ползать, ходить, говорить, пить, трахаться и драться не дальше чем в пятидесяти ярдах от крошечных вращающихся мельниц, пиратских галеонов, гигантских кальмаров, акул-молот и других чудовищ. Эта игра была такой же частью его самого, как кровяные тельца и Т-клетки. Его первое воспоминание: голова пирата с желтой обезьянкой у четырнадцатой лунки, огромная, как Эмпайр-Стейт-билдинг, какое-то далекое, невозможно яркое солнечное утро, белый мяч катится по желобу в виде розового языка в огромную темную глотку пирата.

Как и большинство американских идей, «Веселый гольф на Пиратском острове Дойла» возник во время войны. Через два дня после Перл-Харбора Бак и его брат Джек отправились на поезде в Балтимор с тысячей других добровольцев. Джек поступил на военную службу в морскую пехоту и прошел через самые страшные бои в Тихом океане. Бак стал пехотинцем и видел, что происходило у перевала Кассерин, при Анцио, при Монте-Кассино. После победы в Европе он перевелся в квартирмейстерскую службу сухопутных войск и в конце концов был отправлен в Японию с оккупационной армией генерала Макартура. В Токио, за два дня до окончания срока службы, стоящий выше по званию сержант из его части отвел Бака в дорогой публичный дом, который назывался «Киничи Мичико», или «Театр золотого света», расположенный в глубине аллеи, освещенной покачивающимися бумажными фонариками, в квартале красных фонарей Бунраку.

Этот публичный дом не был похож на те, что Бак повидал за годы службы. Он отличался от мрачных, закрытых ставнями, перенаселенных борделей Европы, с полуголодными шлюхами, которые вяло трахались за пару картофелин и шоколадку. «Театр золотого света» был самодостаточным мирком. В здании бывшего завода шарикоподшипников располагался своего рода парк эротических развлечений, включавший, кроме всего прочего, небольшую площадку для гольфа, установленную на нижнем этаже. Эта площадка была одной из самых изящных затей, которые Бак видел за всю свою жизнь. Красивый карликовый ландшафт, состоящий из безмятежных ручейков шириной фута два, множества плавающих кувшинок, покрывала блестящего зеленого мха и леса бонсаи высотой с теленка, за которым скрывалась изящная бумажная деревня с маленькими домиками. Через открытые окна виднелись крошечные восковые парочки, занимающиеся любовью в разных интересных позах. Игроками на площадке были похотливые американские солдаты, а в роли кэдди выступали гейши. Их лица были покрыты белой пудрой, зубы замазаны черной краской. Они были совершенно обнажены, не считая клетчатых шотландских беретов на головах. После попадания в девять лунок игрок на полчаса удалялся с одной из этих куртизанок наверх, в отгороженную бумажными стенами кабинку. Там они предавались низменной страсти, которая не шла ни в какое сравнение с эксцентричной утонченностью игры внизу. В конечном счете Бак запомнил не хихикающих, голых и напудренных женщин с чернеными зубами и запахом дезинфекции, а миниатюрную площадку для гольфа, драгоценную и утешительную, словно рождественские ясли под елкой.

В ту ночь «Театр золотого света» проник в душу Бака и пустил корни в плодородную почву. Спустя два года, четвертого июля 1948 года, когда в небе взрывались фейерверки и ракеты, а местная группа исполняла «Ковбойский йодль», одетый в штатское Бак, при поддержке займа по солдатскому Биллю о правах,[19] открыл «Веселый гольф на Пиратском острове Дойла». Так он пересадил экзотический «черный цветок» из мрачного Токио в мирные окрестности своего дома, кишащие опоссумами.

Ну вот наконец света достаточно, чтобы разглядеть поле. Дойл выбрал потрескавшийся оранжевый мяч и потертую старую клюшку с грубой кожаной ручкой. И мяч, и клюшка сохранились еще с тех опьяняющих дней между Второй мировой и Кореей, когда дела дяди Бака шли хорошо, площадка для гольфа была еще новой и казалось, что весь мир ожидает замечательное атомное будущее. Одной рукой он небрежно подбросил мяч высоко вверх через плечо, так же небрежно поймал его другой и положил в глубокую выемку на пластиковой траве, которая означала метку. Потом он сильно ударил по мячу, послав его под небольшим наклоном в раскрытые челюсти черепа у первой лунки. Мяч рикошетом отскочил от цементного края круглой лужайки; по углу удара и вращению мяча, катившегося где-то впереди, Дойл понял, что все получилось, – уже не нужно ждать, пока раздастся короткий плотный щелчок, чтобы убедиться, что он попал с одного удара. Впервые за двадцать с лишним лет.

Он швырнул клюшку в гущу кишащих опоссумами сосен Национального заповедника по ту сторону защитного ограждения и проскакал вокруг метки на одной ноге. Он всегда исполнял этот индейский танец подростком. Потом он пересек дорожку из ракушечника, чтобы внимательно рассмотреть несколько опасных трещин на том месте, где череп соединялся с челюстями. Сразу же за первой лункой дорожка извивалась змеей в зарослях бамбука и сворачивала влево, приводя игрока прямо к большому деревянному щиту, висящему между двумя гипсовыми дуэльными пистолетами, каждый размером шесть футов. Дойл все еще помнил текст на щите и там, где витиеватый шрифт был стерт, мог вписать недостающие слова.

Дойл посмеялся про себя над этой чепухой и пошагал к лунке с Порт-Роялем. Пар три. Город, сделанный из гипса и фанеры, размером и формой напоминал большую собачью будку. Рядом с ним возвышалась когда-то работавшая ветряная мельница. Сейчас все находилось в состоянии печальной заброшенности. Сквозь остроконечные крыши домов виднелся каркас из проволочной сетки и ржавых стальных стержней. Вокруг лунки скопилось полдюжины раковин моллюсков, приподнявших пластиковую траву. Он с силой послал мяч через туннель под Порт-Роялем в обход ракушек и сделал пар.

Он уложился в пар у пустынного острова с искусственными пальмами; большая часть пальмовых листьев свисали клочьями, оставшись без проволочного каркаса. Потом сделал пар через скрещенные сабли у четвертой лунки, несмотря на разбросанный мусор и расплескавшееся на лужайке неизвестное, похожее на деготь вещество. И снова пар у сундука с сокровищами, на пятой лунке. Сундук оказался более или менее целым, но ему бы не помешал новый слой краски. У шестой лунки, где находился карибский сахарный завод, Дойлу удалось избежать ловушки из песка, превратившегося в грязь и испещренного похожими на кратеры норками роящих ос. Зато он потерял удар, когда мяч срикошетил от одного из рабов: дядя Бак приспособил под эту роль гипсовые фигуры чернокожих сигнальщиков.[21] Снова ударив по мячу, он послал его по изрытой лужайке, после чего тот с отвратительным стуком приземлился в жестяную лунку. Дойл вспомнил, что всегда промахивался у этих рабов.

Кусок корабельной обшивки, изображавший спасательный плот у седьмой лунки, не очень обветшал, разве что тоже требовал покраски. Это была легкая задача, на один удар. Потом он дошел до Портобелло – по существу, точной копии Порт-Рояля, – страдающего от такой же запущенности. Почему-то здесь он превысил пар на два удара. Отсюда ракушечная дорожка вела через прогнивший веревочный подвесной мост прямо к гипсовым зубчатым стенам Маракайбо. Полые бревенчатые пушки в бойницах держали под прицелом приближение игрока. Дойл взошел по ступеням на крепостной вал и был удручен тем, что увидел: вдоль стены позади пушек чередой стояли ржавые банки из-под краски, пол совершенно прогнил, выставляя напоказ спрятанные под ним механизмы. Маракайбо скрывал одно из замечательных оригинальных изобретений дяди Бака – приспособление, которое он обычно называл «запатентованной ловушкой-обманкой», хотя запатентованной она была только в его воображении.