Теперь ему удалось рассмотреть противников. Это были маленькие смуглые люди с угрюмыми лицами, он не отличил бы их от мексиканцев, которых видел, когда служил поваром в том знаменитом походе на холмы Монтесумы. Кубинцы спустились на пляж, держа в руках мушкеты со штыками, и, несмотря на белый флаг, сразу же добили всех раненых жестокими ударами в голову и живот. У оставшихся добровольцев отобрали оружие, сняли обувь и все ценное, привязали друг к другу, как рабов, обмотав шеи толстой веревкой, и отправили пешком по ухабистой дороге в Гавану, до которой было не меньше двухсот миль.
Много товарищей умерло во время этого тяжелого похода; их просто отрезали от веревки и оставляли гнить у дороги. Огастаса, полковника Криттендена и еще сорока двух человек довели до кубинской столицы почти через две недели, измученных и умирающих от голода. Их протащили по улицам мимо свистевшей толпы. Даже в таком истощенном состоянии Огастас не мог не заметить, что все женщины Гаваны были эффектными, смуглыми и красивыми, похожими на тех, что остались в Новом Орлеане. Главное различие между ними было в том, что барышни Нового Орлеана бросали им цветы и аккуратно обернутые лентой пакеты с табаком, когда «Памперо» отходил от пристани, а кубинские красотки бросали в них гнилые овощи, поношенные туфли, тухлые яйца и сухие экскременты собак и лошадей.
Кентуккийцев водили по улицам города, еще несколько часов унижая их тем же способом. Потом их посадили в крепость Атарес, в крошечную клетку, не больше восьми футов в длину и шести в ширину. Сорок четыре человека находились в пространстве, изначально рассчитанном на одного, в такой тесноте, что не хватало места, чтобы сесть или лечь.
Один из заключенных, грубый старик техасец, который сражался за генерала Сэма Хьюстона в битве при Сан-Хасинто,[69] неплохо понимал испанский. Он подслушал, как тюремщики за дверью говорили о том, что случилось с генералом Лопесом и венграми. У Лас-Позас произошло решающее сражение. Генерал успешно отстоял это место от значительно превосходящих сил кубинцев, но не сумел воспользоваться преимуществами своей победы. Ему пришлось отступить вглубь страны, в густой лес и дождливые горы, где его люди рассеялись, и теперь их отлавливали одного за другим с мастиффами, как беглых рабов.
Огастасу и полковнику Криттендену удалось закрепиться на удачном месте прямо под решетчатым окном. Иногда до их зловонной неволи долетал сладкий запах апельсинов и папайи, принесенный свежим морским бризом с фруктового рынка, расположенного на площади за стенами тюрьмы.
– Интересно, можно ли умереть от долгого стояния на ногах? – спросил Огастас. У него сильно болели колени.
– Можно, если долго стоять без еды и питья, – ответил полковник Криттенден.
– Похоже, старый Лопес был прав, – сказал Огастас и рассказал полковнику о страшной участи, предсказанной ему генералом по черепу.
– Не верь ни единому слову этой чепухи, – сказал Криттенден. – Через две недели мы будем есть пирог с индейкой и пить ромовый пунш на балконе гостиницы «Джиффорд» в Мобиле. Мой дядя позаботится об этом.
Но спустя две недели кентуккийские добровольцы оставались в заключении в той же самой клетке, где стало немного просторнее из-за смерти еще дюжины человек. Теперь можно было по очереди лежать на загаженных плитах, где могли уместиться сразу двое. Однажды утром дверь отворилась, и кентуккийцев, приковав друг к другу за пояс и толкая штыками, повели по улицам к центральной площади, где собралась огромная толпа перед необычным эшафотом. На нем стоял тяжелый деревянный стул, который был прикреплен к столбу железным кольцом диаметром с шею и большим винтом, расположенным сразу за спинкой. За стулом в мрачном ожидании, скрестив на груди мясистые руки, стоял огромный, мускулистый негр, лицо которого было закрыто черным капюшоном. Он был похож на жестокого слугу на приеме, где все гости должны умереть после кофе и конфет.
– Гаррота, – прошептал полковник. В горле у него пересохло. – Господи, помоги нам!
Кентуккийцы ждали под палящим солнцем еще почти час, пока кубинские офицеры произносили скучные речи. Потом на эшафот поднялся грязный, худой как скелет, маленький человечек в белом оборванном мундире, свисавшем лохмотьями с худых рук. Это был Нарсисо Лопес, пойманный после месяца суровых скитаний по горам.
– Похоже, на моей голове генерал прочитал свою собственную судьбу, – сказал Огастас.
– Не волнуйтесь, – сказал Криттенден, – скоро вы к нему присоединитесь, и тогда его предсказания сбудутся.
Генерал Лопес хоть и сильно исхудал после суровых испытаний, но не потерял революционного пыла. Его конвоиры позволили ему произнести короткую и пламенную речь, встреченную большинством пришедших кубинцев чем-то вроде изумленного равнодушия, которую он закончил словами: «Viva Cuba libre!».[70] Тем не менее эти слова подхватили несколько храбрецов, которых солдаты тут же вытащили из толпы и безжалостно избили. Потом негр-палач подошел к генералу Лопесу и с трогательной деликатностью подвел его к гарроте. Когда генерал повернулся, очевидно смирившись со своей ужасной участью, он увидел жалкие остатки кентуккийских добровольцев, стоявших в цепях справа от эшафота.
– Мои бедные храбрые мальчики! – воскликнул он. – Нарсисо Лопес сожалеет о горе, которое причинил вашим женам и любимым. Простите его!
И к их чести, в ответ на это кентуккийцы выкрикнули слабое «ура». Через несколько секунд мятежный генерал был привязан ремнем к стулу, а металлическое кольцо зажато вокруг его шеи. Негр-палач быстрым, отработанным движением несколько раз повернул винт. Генерал издал слабый сдавленный хрип, его глаза вылезли из орбит, и он обмяк, мертвый.
– В конечном счете не такая уж плохая смерть, – пробормотал полковник Криттенден.
– Я бы предпочел умереть в собственной постели, – ответил Огастас. – В возрасте лет эдак шестидесяти, после хорошего ужина, большой кружки сурмаша[71] и страстной ночи с большой, мягкой и уютной женщиной.
Кентуккийцы, оставшись в количестве лишь тридцати человек, ожидали, что теперь и им придется подняться на эшафот, одному за другим, чтобы встретить смерть, но на сегодня спектакль был окончен. Вместо этого их провели через толпу, казалось огорченную казнью генерала Лопеса, и отвели в казарму арсенала, находившегося через несколько улиц от эшафота. Там с них сняли цепи, дали твердого сыру, несколько буханок черного хлеба, воды и немного вина. После того как они поели и выпили, вошел усатый молодой офицер, а следом за ним – младший по званию, с бумагой, чернилами, перьями и промокательной бумагой.
– Меня зовут капитан Эухенио Манин, – сказал офицер на отличном английском. – Кто здесь главный?
Полковник Криттенден с трудом поднялся и отдал честь:
– Полковник Криттенден, штат Кентукки.
Капитан Манин отдал честь и сказал Криттендену, чтобы тот раздал бумагу, перья и чернила.
– Мы, кубинцы, знаете ли, не лишены милосердия, – сказал капитан Манин. – Лопеса удавили, как изменника, но вы не больше чем честные солдаты, которых, к несчастью, ввели в заблуждение. Наказанием для таких является не гаррота. В соответствии с давно установленным военным обычаем вас скорее всего утром расстреляет специальная команда. Но перед тем как произойдет это печальное событие, его превосходительство генерал-капитан Кубы в порыве великодушия решил позволить вам написать последние письма, чтобы попрощаться с друзьями, знакомыми и родней в Штатах. Однако заранее прошу вас сдерживать себя в чувствах. Не оскорбляйте и не клевещите на этот остров и испанскую корону, которую вы так несправедливо опорочили своим необдуманным нападением. Эти письма я прочитаю утром, перед тем как отправить пакетботом в Новый Орлеан, и любое письмо, не отвечающее оговоренным требованиям, будет тотчас же уничтожено.
