Для всех находящихся в зрительном зале убийство Ольги было не только шоком - оно стало переломным моментом. Прежде всего для тех, кто все еще не верил в серьезность планов террористов. К утру четверга, 24 октября, последняя искорка надежды почти погасла.

Заложников охватила апатия. Большинство не спали уже почти сутки, ведь до театра все они прожили обычный день - были на работе, утром отправляли детей в школу. Шли часы, дни и ночи, но сон не приходил. А они как будто спали наяву -шок, трагические события, скачки адреналина - все это притупило ощущения. Многие замкнулись в себе, почти не замечая того, что творится вокруг. Это была форма защиты - побег от людей с оружием в руках, от их угроз.

- Заложники вели себя по-разному, - вспоминает Маргарита Дубина, латышка, которая пришла на спектакль с двумя взрослыми детьми, Александром и Кирой Зельцерман. - Были и такие, которые впадали в панику и почти беспрерывно плакали, а потом, когда стали раздавать лекарства, целыми пузырьками пили сердечные капли и брали их только для себя.

Лишение людей свободы привело к тому, что жизненное пространство каждого заложника съежилось внезапно до размеров зрительного зала, и даже больше - до одного театрального кресла, которое вдруг стало целым их миром. Нельзя было встать - это грозило смертью. А время превратилось в капризную, медленно плывущую реку, которая в какие-то моменты, когда события вдруг набирали обороты, превращалась в стремительный и бурный поток. А главное - река эта не текла прямым руслом, она резко сворачивала, вилась странными излучинами, разделялась на не связанные между собой протоки. Потом, уже через несколько дней после штурма, бывшие узники не могли вспомнить хронологии событий - что случилось раньше, что позже. Не в состоянии были восстановить причинно-следственные связи между событиями. Что-то для одних длилось секунды, для других было вечностью. Были события, полностью поглотившие внимание заложников в одном конце зала, в то время как в другом их никто вообще не заметил.

Повод такого разного восприятия времени был очевиден - в зале беспрерывно горел свет, и не было окон. В такой ситуации день и ночь, по существу, не отличаются друг от друга. Как написал заложник Александр Сталь в своих воспоминаниях, опубликованных в Интернете, ночь отличалась только тем, что тогда террористы не выпускали заложников в туалет.

«Организм вообще вел себя непонятно - я засыпал на пятнадцать минут, а казалось, что спал несколько часов. Сердце билось с частотой 100-120 ударов в минуту. Я сильно потел, мучила жажда. Есть не хотелось. Спать сидя, да и просто сидеть, было ужасно неудобно», - написал Сталь.

И чуть дальше добавил: «Время шло очень медленно. Хоть у меня были часы, уже 25 октября днем я начал терять ощущение времени - какой сегодня день, сколько мы здесь сидим».

Один Георгий Васильев мог свободно передвигаться по залу, он все еще был нужен террористам, которые не умели обходиться с театральной аппаратурой. А он пытался этим воспользоваться и выторговать для заложников хоть небольшое послабление.

- Я все время был чем-то занят, был как бы в центре какой-то постоянной борьбы, какой-то сложной шахматной партии, которая лично мне очень помогла - я вдруг попал в привилегированное положение. Другим было значительно труднее, они были фактически прикованы к креслам. Им запретили вставать, звонить, поворачивать голову и даже разговаривать - конечно же, им было намного сложнее. И физически, и морально, - сказал Васильев в одном из интервью.

Наверное, именно поэтому реакции людей были прямо противоположными.

- Психически мы были абсолютно измотаны, - вспоминает Ирина Филиппова. - Я не могла спать, но иногда мне удавалось на какое-то время отключиться. Это были такие странные моменты, когда время неожиданно проскакивало. Я была уверена, что не спала, а часы показывали уже другое время, а я бы голову дала на отсечение, что все время смотрела на них и даже глаз не сомкнула.

Только немногие сладко спали. Двадцативосьмилетний Александр Зельцерман, сын Маргариты Дубиной, тоже гражданин Латвии, как только понял, что акция террористов быстро не закончится и сидеть придется не одни сутки, как ни в чем не бывало заснул и проспал большую часть тех пятидесяти семи часов, которые заложники были в руках чеченцев.

- Нервы у меня крепкие, я же директор школы, - объяснял он с радостной улыбкой удивленным соседям, когда просыпался.

- Не везде в зале было плохо. В нашем углу царила дружеская атмосфера, люди так сжились, что к нам приходили даже с других концов зала, - рассказывала Виктория Кругликова, сидевшая в одиннадцатом ряду справа, рядом с выходом. Учительница, однако, уточняет, что «прийти с другого конца зала» было делом не простым - ведь заложникам запрещали вставать с мест. Чтобы перейти куда-то, надо было попроситься в туалет. И только выйдя из оркестровой ямы, можно было выбрать, куда сесть, возвращаться на «свое место» было не обязательно. - Мы беседовали, старались создать такую атмосферу, чтобы можно было как-то продержаться. В какой-то момент присела к нам женщина из другой части зала и говорит: «Ох, как у вас тут хорошо, там, где я сидела, царит такая депрессия и пессимизм, что выдержать невозможно. Все считают, что у нас нет никаких шансов выжить».

Именно там, в последних рядах, где преобладали пессимистические настроения, сидел парень, который позже, за несколько часов до штурма, бросился в отчаянии бежать буквально по головам других заложников. Попытка побега закончилась трагически.

Атмосфера внутри театра постоянно менялась. Лучше всего, наверное, это описал Сергей Лобанков, актер и режиссер, который благодаря своим профессиональным навыкам прекрасно «чувствовал» зрителя.

- Если кто-то разговаривал, то очень тихо, - вспоминает Лобанков. - Измученные люди в основном молчали, стояла почти полная тишина. Иногда я чувствовал, как меняется атмосфера, все как-то расслабляется, или наоборот, напряжение сгущается и становится невыносимым. Моментами у меня было ощущение, что это не реальная жизнь, что все происходит на экране, а мы - «внутри» фильма. Зал забит заложниками, вокруг люди в масках и с автоматами. Странная, парадоксальная ситуация, полный сюрреализм.

Людей, напряженных до физического ощущения боли, лишенных даже малой толики свободы, не имеющих права без специального разрешения встать и выйти в туалет, разговаривать, все происходящее вокруг ужасало, болезненно ранило их психику. Страшнее всего, похоже, был один звук, такой обыденный, на который в нормальной жизни и внимания-то не обратишь.

- Я до сих пор не могу слышать звук рвущегося скотча, - сказал Николай Любимов. - Один из террористов все время сидел на сцене и без конца, кусочек за кусочком, рвал скотч. Этот звук был слышен везде. Он что-то склеивал, вроде шашки тротила или другой взрывчатки, потом вставлял туда запал, прикреплял, опять при помощи куска скотча, электрические провода и тянул их в глубь сцены, где террористы организовали своего рода центр управления взрывными устройствами. Там были детонаторы, какие-то кнопки; казалось, что они могут сделать так, что все взлетит на воздух. Один из чеченцев все время оклеивал там скотчем заряды и раскладывал их по углам зала.

Сергей Лобанков тоже вспоминает, что взрывчатку, спрятанную у чеченок в поясах шахидов, постоянно поправляли, укрепляли, обматывали очередными слоями прозрачной липкой ленты. И эти действия сопровождались звуком, который до сих пор для хореографа, как и для многих других, ассоциируется с опасностью и заставляет бывших заложников бледнеть и хвататься за сердце.

Были и другие звуки, доводившие до безумия измученных людей. На сцене террористы поставили магнитофон, найденный в репетиционном зале, где еще совсем недавно Лобанков готовил с детьми новый сценический номер. У чеченцев была с собой кассета с музыкой, напоминающей турецкую или арабскую - острые, раздражающие звуки инструментов, какие можно услышать на восточных базарах, и гортанные голоса певцов. Никто не может сказать, на каком языке они пели. Впрочем, для заложников это не имело никакого значения, сама музыка доводила их до сумасшествия. К счастью, чеченцы слушали свои песни не часто и не подолгу.