Но Бартек не поверил королю, ведь тот два раза его обманул. Тут придворные да челядь стали Бартека просить, чтобы не губил он их за королевские провинности.

Сжалился над ними Бартек и остановил дождь. Вода мигом в землю впиталась, тучи рассеялись, выглянуло солнышко — землю стало сушить. Король приказал пурпурную мантию на сук повесить. А когда она высохла, придворные взяли ее и на плечи Бартеку накинули. А потом отняли у короля корону со скипетром и тоже Бартеку отдали.

— Будь нашим королем! Ты лучше и могущественней его! — сказали воины. — Едем в столицу, занимай трон и правь нами по справедливости.

Бартек не стал отказываться. На королевского коня вскочил, поправил съехавшую набок корону и хотел уже скипетром взмахнуть — знак к отправлению дать, — да вдруг на землю соскочил. Про серую уточку вспомнил.

— Как же я без нее уеду, — говорит он дружине. — Я ее вырастил, выкормил, от ястреба спасал, от холода укрывал. Она со мной горе мыкала, пускай теперь доли счастливой отведает, во дворце поживет.

Вскочил Бартек в седло и утку в желтый клюв поцеловал. Глядь — не утка перед ним на коне сидит, а красавица, королевна прекрасная.

— Злая волшебница в утку меня обратила, а ты избавил от злых чар, — молвила королевна и поцеловала Бартека.

Поехали они в столицу и зажили припеваючи в королевском дворце. А злой король в избушке-развалюшке стал жить да дрова рубить.

Идёт по дороге крестьянский сын, ноги в песке вязнут, терновник ветки колючие с обочины протягивает, за одежду цепляет, а дороге конца-краю нет.

Звать крестьянского сына Павлом, а матушка Павлушей кликала.

Куда он путь держит? Почему дома не сидит?

Нет у него дома, нет своего угла, негде ему голову приклонить. Матушки давно в живых нет, а отец весной занемог и помер.

Кроме хаты убогой, ничего у отца не было: ни клочка земли, ни скотины.

Вот и пришлось Павлу хату продать, крова лишиться и на вырученные деньги отца похоронить. Ведь за все платить надо: гробовщику — за гроб, могильщику — за могилу, ксендзу — за отходную молитву, служке за то, что землю святой водой окропил, звонарю — за звон погребальный.

Что за хату выручил — за похороны заплатил. И все-то его богатство — десять пальцев, с этими помощниками и отправился он работу по свету искать.

Вот дошел он до перекрестка, в какую сторону сворачивать, не знает. Сиротский хлеб везде горек. Постоял-постоял и надумал в город Ополье идти. Там князь, говорят, богатый.

У князей да графов, известно, полей, пастбищ, лугов столько, что ни за день, ни за два не обойдешь, а волов, овец, коз, гончих псов — не счесть! Вот и нужны им пахари, пастухи да псари.

"Авось и для меня там работа найдется", — решил Павел и свернул на дорогу, что в Ополье вела.

Долго ли, коротко ли он шел и в высокую стену городскую уперся. Повезло ему. Нанялся он в подпаски, овец с ягнятами пасти.

На другой день, чуть только солнышко взошло, вывел его старый пастух на луговину, что к густому темному лесу спускалась, и говорит:

— Паси овец на лугу, до самой речки гоняй, а в лес смотри не пускай.

— Почему? — спрашивает Павел.

Нахмурился пастух, на лес с опаской поглядел и говорит:

— В лесу три великана живут. Меньшой до верхушки мачтовой ели рукой достает. Старшому самая высокая сосна по пояс. Нас, людей, великаны лютой ненавистью ненавидят. Увидят в лесу овец, поймают тебя и вместе с овцами, как букашек, растопчут — и следа не останется. Смотри в лес не ходи!

Вот высохла роса, и погнал Павел овец на пастбище. И, как пастух велел, в лес не заходит, по краешку пасет. В лесу трава — по пояс, сочная, густая, а на пастбище — чахлая, солнцем выжженная, скотом вытоптанная. А под соснами — земляники, будто кто полное лукошко красных бус рассыпал.

День проходит, другой…

Пасет Павел овец на лугу, но трава сочная и земляника красная так и манят его в лес. Вот и думает он: "Далеко в лес овец не погоню, а с краю, на опушке, пускай себе попасутся, сочной травы вволю поедят. А я земляникой полакомлюсь".

Погнал он свое стадо в лес. Овцы сочной травы вволю наелись, даже бока у них раздулись.

Стало солнце к закату клониться. Павел стадо в овчарню пригнал, а старый пастух и говорит:

— Уж не в лесу ли ты, сынок, овец пас? Больно бока у них круглые.

— Да нет… — не признается Павел. — В низине пас, возле речки.

Один раз сошло с рук, осмелел подпасок и перестал густого леса бояться. Каждый день пасет там овец, каждый день все дальше и дальше в лес заходит. И ни разу великанов не повстречал, а овцы возвращаются вечером, словно бочки, толстые.

"Небось выдумал старик про великанов, — думает крестьянский сын. — Неделю уже по лесу хожу, а о них ни слуху, ни духу".

И осмелел подпасок еще больше.

Проходит неделя, другая… Вот зашел он как-то со своими овечками подальше в лес. А там на поляне старый дуб растет, вершиной в облака упирается, корни на сто верст в земле раскинул, ветками красное солнце закрывает. Зашелестит листьями — по лесу шум идет, будто море разбушевалось.

Овцы вокруг дуба пасутся, а Павел в тени сидит и горстями землянику ест. Вдруг, откуда ни возьмись, налетел ветер, дуб ветвями закачал, листьями зашелестел, словно песню запел.

Заслушался Павел. А шелест и впрямь в слова складывается, в песню выливается:

Павла холодный пот прошиб. Значит, старый пастух не выдумал про великанов! Глянул он направо, глянул налево и поскорей овец из леса погнал.

"Надо темной, безлунной ночки дождаться", — подумал подпасок и стал ждать.

А ждать пришлось долго: на небе ярко светила полная луна. Но вот стала она всходить все позже и позже и, как серебряный шар, медленно перекатывалась с востока на запад. Наконец она начала худеть. Вот пропал у нее правый бок, словно его кто откусил. Худела, худела луна и превратилась в тоненький серпик, а потом и вовсе исчезла.

Высоко на небе мерцают звезды, а на земле темно.

"Пора", — решил подпасок, выскользнул потихоньку из овчарни и к темному лесу зашагал.

По знакомой дороге, по открытой луговине шагал смело, а в лес вошел, боязно стало. Каждое дерево притаившимся великаном кажется. Съежился Павел, от пенька к пеньку крадется, а у самого душа в пятки ушла… Что это — ель или нога злого великана? А это — корень из земли торчит или пудовый сапожище, который поднимется и раздавит его, как букашку?