Разложил шахтер деньги. Один грош нечетный остался.

— Кому ж этот грош? — задумался Скарбник.

— Чего там думать! — говорит шахтер. — Бери, друг.

— Ох, счастье твое, что не жадный ты! — говорит Скарбник. — Бери себе все. Это тебе от меня награда. Но чтоб ноги твоей больше в шахте не было! Смерть примешь.

— А что же мне делать-то, когда я деньги эти проживу? — спрашивает шахтер.

— Твоя правда, — говорит Скарбник. — Показать тебе кое-что?

— Изволь, покажи.

Взял его Скарбник с собой, повел и показал руду. Не очень богатую.

— Глянь, — говорит. — На год тебе хватит.

— Друг, да я это за месяц нарубаю! — говорит шахтер.

— Не болтай! Тебе и за десять лет столько не нарубать.

И повел его Скарбник вдоль руды, семь верст вел, а там поблизости заваленный ствол. Расчистил Скарбник завал и говорит:

— Ступай домой. Запомнил, где что? Найдешь?

— Я да не найду!

— Добро. Только язык не распускай. Разболтаешь — никто тебе не поможет. И я тоже.

Пошел шахтер домой — никому ни слова, молчок. На другой день спустился в шахту, ходил, ходил — нет той руды! И тут вдруг снова явился перед ним Скарбник.

— Ну как? Нашел руду?

— Да где там, друг! Глаза-то видели, а ноги не помнят.

Показал ему Скарбник еще раз дорогу до руды. Показал и отмерил.

— Слышь, рубать будешь от сих до сих, а дальше не смей! Смерть примешь. Ну, счастливо выбраться!

И ушел.

В Старых Костелисках, как на верховые луга сворачивать, есть крутой отрог, Распишись-скала называется. Раньше ее по-другому называли, а теперь господа переиначили, на ту скалу расписываться лазают. Всякое о ней в народе говорят. Будто внутри там озеро, откуда Дунаец вытекает, а по озеру золотая утка плавает, изумрудные яйца несет — одно яичко в год. Так-то.

Раз один пастух задумал туда пробраться, утку поймать, да не дошел. Вода больно уж холодна, а расщелина глубоченная, узкая, стенки крутые. Чуть он не утоп. Говорят, русалки то озеро стерегут, никого туда не допускают, воду мутить не дают.

А мне старый Факля, которого паралик разбил, иначе рассказывал: будто под той скалой таится войско спящее. Пришел это я к нему, а он лежит в постели чуть жив, еле дышит. Я его спросил, не надобно ли чего, а он мне говорит:

— Гляди, парень, как худо мне, хвораю, лежу вот уж столько лет. Ты еще молодой, душа у тебя безгрешная, а я не нынче-завтра помру. Послушай-ка, расскажу я тебе про свою жизнь, надобно тебе это знать. И я был когда-то здоровый мужик, кузнецом был, ковал, что ни попросят, все умел. Добрый я был кузнец, и работенки хватало. Так-то.

Однажды под вечер ковал я у себя в кузне. Вдруг человек заходит. Поздоровался он, я ответил, а потом взглянул на него и остолбенел: не видал я вовек таких людей. По виду — воин, борода до пояса, а голова из железа, и собой красивый, как ангел с неба. И грозным голосом просит меня золотые подковы ему отковать. Я отвечаю: «А чего не отковать? На то я и кузнец».

Взялся я за эту работу, кую, а он мехи раздувает. Наковали мы подков и гвоздочков к ним, — воин мне и говорит: «Складывай все это в мешок, и пошли». Ну, я что? «Ты ж, — говорю, — человек, и вид у тебя не злодейский. Идти так идти». Сложил я все в мешок, и тронулись мы с ним в путь — он впереди, я сзади. Миновали Керы, сворачиваем к Костелискам, а тут — эта скала. Обернулся он вдруг и говорит: «Ничего не бойся и зря не шуми. А как в самую гору-то войдем, упаси тебя боже, не ругнись случаем».

Идем мы в какие-то расщелины и пещеры, а скала ровно бы перед нами раздвигается. Шли-шли, пришли наконец вовнутрь. Смотрю я, а там людей полно и все лежат, спят. Головы на седлах, бороды длиннющие, по пояс. Я тихонечко спрашиваю, кто, мол, такие, а воин отвечает, что это войско польское усыпленное. Когда час настанет, пробудится оно и пойдет воевать. Война где-то далеко начнется, а кончится на железном мосту в Кузницах.

Стали мы коней ковать. Я гвозди забиваю, копыта правлю, а он ноги коням держит. Кончил я работу, тут воин собрал стружки с копыт, сунул мне в мешок и говорит: «На! Это тебе плата за работу».

«Что за насмешка! — думаю. — Я ж целый день трудился без продыху!» Спорить, однако, не стал, взял мешок и, как вышел наружу, стружки те прочь вытряхнул. Иду домой, заглянул по пути в мешок-то, а там их немного осталось. И вижу — не стружки это, а золотые дукаты! Эх, не выбрось я их, богатым бы стал, а так — нищий. Подумал я: «Верно говорят: нищему конь не в прок, дай ему суму да посох». И побрел в хату. Захожу — баба моя на меня волком глядит. «Где, — говорит, — ты три дня шастал?» Мне и невдомек, что целых три дня прошло, время-то птицей пролетело. Подумал я: «Чего с ней, с глупой, связываться? Известно, у бабы волос долог, да ум короток». Отмолчался.

И опять за свое кузнецкое дело берусь: кую, кому что понадобится. Прошло так немало годов — опять воин ко мне приходит, опять я ему подков наделал, и пошли мы с ним, куда и в тот раз ходили. «Теперь-то уж, — думаю, — дурака не сваляю, не выброшу стружки».

Ну, работаем, подковы ладим. Вдруг я себе ненароком по пальцу попал, от боли-то скверное слово у меня и вырвалось. Что тут началось! Повскакали они все, я от страха трясусь, а один из них и спрашивает: «Что, братья, наш час настал?» Отвечает мой воин: «Нет, еще не настал. Спите дальше». А сам на меня сурово смотрит и пальцем грозит.

Кончили мы дело, он мне опять стружек в мешок насыпал.

Выхожу я наружу, думаю — полнехонек мешок дукатов несу. Взглянул, а там стружки от копыт как были, так и остались. Осердился я, столько времени зря пропало! Ну, потом сказал себе: «Э, ладно! Через то не обеднею». И высыпал все стружки. По пути в корчму заглянул, пропустил чарочку — колеса смажешь, легче телега катится! — ну, и выболтал все корчмарю. А он по всему свету разнес.

И вот год за годом идет, давно пора тех коней перековать, да они, спящие-то, кого попало к себе не пустят. Только того, кто но девкам зря не бегает, это я тебе для ума говорю. А на меня, вишь, кару наслали, который год хворый лежу. Плохи с ними шутки, ох, и плохи…

Вот что мне Факля рассказал, а у самого-то слезы градом катились. Так-то.

Шел один школяр домой на каникулы.

Вошел он в густой лес, и застала его там ночь.

Заблудился он в лесу, не знает, в какую сторону податься. Залез на дерево поглядеть, где тому лесу конец. Высмотрел, где лес кончается, а там неподалеку и хату приметил.

Бросил он шапку в ту сторону, чтобы знать, куда идти, слез с дерева и добрался до той хаты. Видит — в хате окошко светится, он и зашел. А в хате старая баба сидит. Спросила она школяра:

— Ты зачем сюда пришел?

— Пусти переночевать.

— Негде тебе тут спать. Мои старшие сестры вернутся — убьют тебя.

Ответил школяр:

— А, пусть делают, что хотят. Никуда я отсюда не уйду.

— Ну, коли так, садись ужинать.

Поужинали они, и спрятала его баба на печке, корытом прикрыла.

Вдруг шум раздался, явилась старуха вдвое древнее первой, повела носом и говорит:

— Ф-фу, чем это воняет? А ну, вылезай, Янасик.

Пришлось ему вылезти.

— Садись ужинать.

Поужинали они, тут она и говорит:

— Ладно, сжалюсь я над тобой. Но сейчас придет самая старшая наша сестра, она-то уж тебя непременно убьет. Так что уходи-ка ты подобру-поздорову.

А он отвечает:

— Никуда я отсюда не пойду.

И опять под корыто спрятался. Пришла самая старшая сестра, третья, потянула носом, говорит:

— Ф-фу, человечьим духом пахнет! Выходи, Янасик!

Вышел он.

— Садись ужинать.

Поужинали они, и лег Янасик спать. Делает вид, что спит, а сам слушает, о чем ведьмы судачат.

А ведьмы судят да рядят, как с ним быть. Наконец сговорились: положим ему на пупок горячий уголь. Ежели он не проснется, значит, крепкий мужик из него выйдет.