«Учреждение, которое мы представляем, распадается, — начал самый старый, — оно тонуло в течение прошлых нескольких лет, и мы должны что-то сделать, чтобы остановить этот распад. Настолько легко уничтожить организацию, но так трудно ее построить и поддерживать. Мы сталкивались со многими кризисами, и, так или иначе, нам всегда удавалось пережить их, мы были с повреждениями, но все еще способными функционировать. Теперь же, однако, мы достигли точки, где должны предпринять что-то решительное. Вот в чем наша проблема».

Что необходимо сделать, зависит от симптомов пациента и от тех, кто ответственен за пациента.

«Нам очень хорошо известны симптомы распада, они слишком очевидны. Хотя внешне учреждение признано и процветает, внутри оно гниет. Наши работники такие, как они есть, у нас есть различия, но мы сумели протянуть вместе больше лет, чем я могу припомнить. Если бы мы были удовлетворены простыми внешними проявлениями, то полагали бы, что все хорошо. Но те из нас, кто находится во внутренней части, знают, что есть упадок».

Вы и другие, которые создали и ответственны за это учреждение, сделали его таким, чем оно является. Вы и есть это учреждение. А распад свойственен любой организации, любой культуре, любому обществу, разве не так?

«Это так, — согласился другой. — Как вы говорите, мир сотворен нами. Мир — это мы, а мы — это мир. Чтобы изменить мир, мы должны измениться сами. Наше учреждение является частью мира. Когда гноимся мы, гноится и мир, и учреждение. Обновление должно поэтому начинаться непосредственно с нас. Неприятность в том, сэр, что жизнь для нас — не целостный процесс. Мы действуем на различных уровнях, каждый в противоречии с другими. Учреждение — это одно, а мы — это другое. Мы менеджеры, президенты, секретари, высокопоставленные должностные лица, те, с чьей помощью управляется учреждение. Мы не расцениваем его как нашу собственную жизнь, это что-то вне нас, что-то, чем надо управлять и преобразовывать. Когда вы говорите, что эта организация есть то, чем являемся мы, мы признаем это на словах, но не внутри. Мы заинтересованы в управлении учреждением, а не нами самими».

Вы понимаете, что это вам нужно хирургическое вмешательство?

«Я понимаю, что нам потребуется решительное хирургическое вмешательство, — сказал самый старый. — Но кто должен быть хирургом?»

Каждый из нас хирург и пациент, нет авторитета на стороне, который будет орудовать ножом. Само восприятие того факта, что операция необходима, приводит в движение действие, которое само по себе послужит операцией. Но если суждено быть операции, это означает сильное вмешательство, дисгармонию, так как пациенту надо прекратить жить общепринятым способом. Вмешательство неизбежно. Избегать всякого нарушения покоя вещей значит иметь гармонию как на кладбище, которое хорошо ухожено и упорядоченно, но полно захороненных гниющих останков.

«Но действительно ли это возможно при том что, мы так устроены, оперировать на нас самих?»

Сэр, задавая этот вопрос, вы не строите стену из сопротивления, которое мешает произойти операции? Таким образом вы подсознательно позволяете ухудшению продолжаться.

«Я хочу оперировать на самом себе, но, кажется, я не способен это делать».

Когда вы пытаетесь оперировать на вас самих, тогда вообще нет никакой операции. Приложение усилий, чтобы остановить ухудшение — это еще один путь ухода от факта, это означает позволить ухудшению продолжаться. Сэр, вы в действительности не хотите операции, вы хотите кое-как исправить, улучшить внешние проявления с помощью небольших изменений там и здесь. Вы хотите преобразовать, покрыть гниль золотом, чтобы вы могли иметь мир и учреждение, которые желаете. Но мы все стареем. Я вам это не навязываю, но почему бы вам не убрать вашу руку и не позволить там быть операции? Если вы не будете этому препятствовать, потечет чистая и здоровая кровь.

Тем же утром море было очень спокойным, больше, чем обычно, потому что прекратил дуть ветер с юга. Море отдыхало перед тем, как подуют северо-восточные ветры. Пески отбеливались солнцем и соленой водой, стоял сильный запах озона, смешанный с запахом морской водоросли. На пляже еще никого не было, и море было в вашем распоряжении. Большие крабы с одной клешней намного больше другой медленно перемещались всюду, наблюдая и махая в воздухе большой клешней. Были также крабы поменьше, обычного вида, которые стремительно бегали к накатывающейся воде или бросались в круглые отверстия во влажном песке. Всюду стояли сотни чаек, отдыхая и поправляя оперение. Краешек солнца только показался из моря, и он проделал золотую дорожку на неподвижных водах. Все, казалось, ожидало этого момента — а как быстро он пройдет! Солнце продолжило подниматься из-за моря, которое было столь же тихим, как укромное озеро в каком-нибудь глубоком лесу. Никакой лес не мог вместить в себя эти воды, они были слишком беспокойными, слишком бурными и обширными. Но тем утром они были умеренными, дружественными и манящими.

Под деревом, возвышавшимся над песками и синей водой, шла жизнь, не зависимая от крабов, соленой воды и чаек. Большие, черные муравьи стремительно бегали вокруг, не определившись, куда идти. Они, было, поднимались на дерево, потом внезапно неслись вниз по неопределенной причине. Двое или трое нетерпеливо остановились, повертели своими головами по сторонам, а затем, с бурным взрывом энергии пробежали по всему протяжению части дерева, которую они, должно быть, исследовали прежде сотни раз. Они снова исследовали ее с нетерпеливым любопытством, а потом, секундой позже, потеряли к ней интерес. Под деревом было очень тихо, хотя все под ним было очень оживленным. Не было и дуновения ветерка, шевелившего листья, но каждый лист изобиловал красотой и светом утра, рядом с деревом была напряженность, не ужасная напряженность достижения, стремления к успеху, но напряженность состояния полноты, простоты, уединения и все же ощущения себя как части земли. Краски и цвета листьев, немногих цветов, темного ствола были усилены во сто крат, а ветки, казалось, выдерживали небеса. В тени этого единственного дерева было невероятно ясно, ярко и оживленно.

Медитация — это напряжение ума, которое находится в полноте молчания. Ум не утихает, как какое-нибудь прирученное, испуганное или дисциплинированное животное, он утихает, как утихают воды на глубине многих морских сажень. Спокойствие там не похоже на спокойствие поверхности, когда умирают ветра. Оно имеет собственную жизнь и движение, которые связаны с внешним потоком жизни, но не тронуты им. Его напряженность не такая, как у некой мощной машины, которая была собрана умелыми и способными руками, она столь же проста и естественна, как любовь, как молния, как полноводная река.

Он сказал, что был глубоко погружен в политику. И делал все, чтобы подняться по лестнице успеха: поддерживал отношения с нужными людьми, водил дружбу с лидерами, которые сами взобрались по той же самой лестнице, и его подъем был быстрым. На многие важные комитеты его посылали за границу, и к нему относились с уважением те, с кем считались, так как он был честен и неподкупен, хотя и столь же честолюбив, как остальная их часть. Вдобавок ко всему этому, он был начитан, и легко находил слова. Но теперь благодаря какому-то счастливому случаю он утомлен этой игрой в помощь стране, продвигая себя и становясь высокопоставленным лицом. Он устал от этого, не потому что не мог подняться еще выше, а потому что благодаря естественному разумному процессу пришел к выводу, что глубокое улучшение человечества не полностью опирается на планирование, на эффективность в схватке за власть. Так что он выбросил это все за борт и начал заново обдумывать всю полноту жизни.

Что вы подразумеваете под всей полнотой жизни?

«Я на самом деле провел долгие годы у притока реки, и хочу провести оставшиеся годы моей жизни на самой реке. Хотя я наслаждался каждой минутой политической борьбы, я не оставляю политику с сожалением, но желаю внести вклад в улучшение общества от моего сердца, а не от вечно расчетливого ума. То, что я беру от общества, должно быть возвращено ему, по крайней мере, в десятикратном размере».