Затц обернулась. Лицо ее было нервно и встревожено. На нем явно отпечатывались испуг и растерянность.

— Ах, это вы!.. Здравствуйте, здравствуйте, миленькая! — быстро и взволнованно заговорила она, видимо обрадовавшись. — Голубушка, помогите, Христа ради!.. Выносимся… сейчас верно и у нас загорится… Помогите, покараульте вот… За всем не доглядишь, а у меня уж и то новое пальто украли… Эдакое бедствие!.. Ах, уж, кажется, если бы только узнать, кто эти мерзавцы поджигатели, вот бы уж, кажется, своими руками!.. Расстреливать эдаких извергов мало!.. Ведь тут народ, целый народ страдает!.. Подлецы эдакие!.. Но пальто мое… Господи! на прошлой неделе только двадцать пять рублей заплатила… и представьте, сейчас стащили вот… Эдакая обида!

Вдруг, в эту самую минуту из-под ворот послышались отчаянные крики: "держи!.. держи, братцы, держи!" и вслед за тем выскочила какая-то бледная, испитая, оборванная фигурка, без шапки, кутая что-то под мышкой, и тотчас же за нею появился Ардальон Полояров. Бледный и растрепанный, с горящими, ошалелыми глазами, он гнался во всю прыть за испитою, оборванною фигуркою и простирал вперед руки, силясь догнать и поймать ее.

— Держи, братцы, держи!.. Вор! Мазурик!.. Сейчас штаны мои из-под руки стащил! — вопил запыхавшийся Ардальон, вслед за которым, словно мячик, выкатился и Анцыфрик, пища во весь свой плюгавый голосенок. — Держи! штаны украл!.. штаны наши! Держи его!.. в полицию!.. Батюшки!.. грабят!..

Толпа тотчас же задержала испитого мазурика, который, весь дрожа и приседая от страху, кидал вокруг себя дикие, молящие взгляды.

Полояров нагнал его и цапнул за волосы.

— Вот он, кто поджигатель-то!.. Вот он! — вопил Ардальон Михайлович! — Отдай штаны, подлец!.. Братцы помогите! Отымите! За что ж им грабить-то позволят!

Коммунисты гуртом бросились спасать Полояровские штаны. Толпа мигом окружила и Ардальона, и мазурика, и загудела своим смешанным, но зловещим гулом.

— Бей его!.. Бей, братцы! — раздавался сквозь этот гул озлобленно-растерянный голос Ардальона.

Несколько кулаков замелькали над головами широкими размахами, и вслед за тем всю душу раздирающий крик и жалобные стоны пронеслись над толпою.

— Уйдемте… Бога ради, уйдемте поскорей отсюда! — прошептала побледневшая Татьяна, прижимаясь к руке Устинова.

Они с величайшим трудом прокладывали себе дорогу. Иногда волна людской толпы захлестывала их собою, подхватывала и несла вперед своим собственным невольным движением, и в такие минуты было легче идти: приходилось только защищать свои бока, но самому продираться было уже не к чему: толпа несла сама собою.

Таким образом, и сами не понимая как, они вместе с захлестнувшим их потоком очутились на Чернышевской площади, пред пылающим министерством внутренних дел. Тут было несколько просторнее и потому сказывался кой-какой порядок. Груды бумаг и «дел» валялись на мостовой. Порывы ветра подхватывали их, рвали, кружили и разносили в стороны. Несколько студентов захватили пять или шесть извозчичьих дрожек и, навалив туда кипы этих бумаг, отвозили их под своим надзором в более безопасное место. Другие ловили и подхватывали на лету отдельные листы и отдавали их тем же студентам. Фасад министерства стоял под ветром и потому языки огненного пламени, выкатывавшиеся из всех окон верхнего и среднего этажей, плавно подымались вверх, и уже оттуда ветер метал их во все стороны. Сквозь пролетные арки соседнего дома министерства народного просвещения, несмотря на огонь адского пожара, порою открывалось вдали на несколько мгновений небо, все багровое от последних лучей заходящего солнца. Начинало смеркаться. В воздухе понемногу темнело, и вместе с синевою сумерек увеличивалось зарево пожаров. Оно становилось теперь каким-то грозным, зловещим, ярко-кровавым. Стаи голубей и листы бумаги все еще высоко кружились над пожарищем, мгновеньями сверкая под лучами огня своею яркою белизною. Иногда бумага казалась птицею, а птица бумагой. Вода в Фонтанке вся поворонела, и на мелких изломах ее зыби, словно на стальной чешуе, мириадами светлых точек, полосок и змеек играли отблески кровавого огня. По течению медленно плыли одна за другой три покинутые барки, наполненные дровами. Одна из них горела.

Устинов и Стрешнева молча, с какою-то обмирающею скорбью в душе, глядели на всю эту мрачную, ужасную картину.

Спиною к ним, в каком-нибудь шаге расстояния, остановились двое молодых людей и, по-видимому, любовались пожаром.

— Это тоже из коммунистов, — шепнула Татьяна, указав на одного из них глазами. — Я и другого, кажется, там встречала…

То были Моисей Фрумкин и Василий Свитка, нечаянно столкнувшиеся где-то на пожаре. Свитка, против обыкновения, щеголял теперь не в чамарке, а в обыкновенном пиджаке.

— А славно горит… Просто прелесть, какая картина! — с улыбкой обратился он к Моисею.

— Н-да! эффектно, черт возьми! — процедил тот сквозь сжатые зубы.

Какой-то пожилой, обрюзглый господин с рыжими усами и с чиновничьего кокардой на шапке, стоявший тут же по соседству, почти рядом с ними, свирепым взглядом поглядел на обоих, молча, но в высшей степени подозрительно.

Те однако, продолжая любоваться эффектом огня, не заметили этого взгляда.

— Quae medicamenta non sanant — ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat![103] — тихо, но веско проговорил Свитка.

Чиновник снова метнул на него подозрительный взгляд и стал прислушиваться.

— Это старая истина и, кажись, справедливая, — согласился Фрумкин. — А ведь, говорят, будто это поляки? а? — с улыбкой обратился он к приятелю.

Тот поглядел на него через плечо таким взглядом, в котором сквозила и насмешка и презрение.

— Вы полагаете? — сказал он. — Говорят тоже, будто русские студенты, но я этого не полагаю. Что же касается до поляков, то у них пока еще, слава Богу, есть другие средства борьбы; а на это дело и из своих, из русских, найдется достаточно героев.

— Н-да, северный исполин просыпается — с оттенком какого-то самодовольного самохвальства заметил Моисей Фрумкин.

— Да нам-то что до этого «исполина», до этого Росса-колосса! Ведь мы с вами не принадлежим к его туранской национальности, — с легкою иронией заметил Свитка.

— Конечно, я космополит в сущности! — поспешил объясниться Фрумкин, подметивший иронию приятеля и, как еврей, понявший, куда она метит. — Но ведь космополитизм не враг идей о национальности, если только эта идея подымается во имя революционного начала, в смысле общеевропейской революции.

Рыжие усы с кокардой очевидно ловили каждое слово этой неосторожной беседы.

— Ignis sanat,[104] - продолжал между тем Фрумкин. — Это конечно так! Средство слишком радикальное, но оно должно наконец подействовать, именно потому, что это радикально!

— А что ваша типография? — перебил его Свитка.

— Слава Богу, я успел застраховать ее! — мимоходом ответил Моисей и поспешил вернуться к дальнейшему развитию своей темы. — Как бы то ни было, но мы видим, что правительство бессильно, говорил он; — правительство не может и не умеет бороться даже и с этими пожарами: оно само горит. Сегодня, даст Бог, сгорят эти два министерства, а завтра, может, и остальные. И народ тоже ведь очень хорошо видит и понимает это бессилие, он начнет завтра же презирать ту власть, которая сегодня не может и не умеет помочь народу. А между тем горят-то все не богатые, а самые бедные кварталы — значит, тотчас же возникнет пролетариат, с ненавистью к правительству и к капиталу, который не горит теперь, а выезжает на дачи. Пожары — вот вы увидите, окончательно раздражат народ и сделают его восприимчивее для принятия новых идей и порядков, — ну, и конечно, хочешь не хочешь втолкнут его в революцию. А ведь этого, в сущности, только и нужно, и с этой стороны я понимаю и даже оправдываю пожары.

Но не успел еще Моисей договорить последней фразы, как подслушивавший чиновник с яростью ухватил его сзади за шиворот.