Немного отъехав, я припарковался на обочине дороги около Сифилд-Променад. Полуденное солнце выжигало голубые полосы в белесой дымке, которая была неизменным спутником летнего дублинского неба. Яхты и купальщики уже прохлаждались в море, а у меня от жары прилипла к спине рубашка. Я снял ее и побрел мимо открытой эстрады, вниз по центральному спуску к нижней дорожке. Там, где вчера лежал мертвый мужчина, сегодня расположилась компания костлявых загорелых пацанов в зеленых и белых футбольных трусах с удочками.

Я звонил Линде Доусон, но мне не удалось ни дозвониться, ни оставить сообщение. Тогда я обратился в справочное и спросил номер Джона Доусона в Каслхилле, но его в списках не оказалось. Тело Питера сегодня вечером доставят в церковь, так что я увижу Линду там. Строго говоря, я больше не работал на нее. Но и смерть ее мужа, и смерть Маклайама были фрагментами одной мозаики.

Мне еще Нужно было поговорить с Брайаном Джойсом и Мэри Рафферти и раздобыть номера Лео Максуини и Анджелы Маккей. Но перспектива разговоров с очередными местными политиками не казалась заманчивой, потому что они вряд ли могли сказать больше, чем мне уже было известно. Я позвонил Рори Дэггу и задал ему пару вопросов про Джеймса Керни. Заручившись поддержкой Дэгга, я вернулся на Сифронт-Плаза и повернул ко входу в ратушу и контору Сивик. В фойе направился к стойке и попросил провести меня к инженеру.

— Вам назначено? — спросила секретарша, даже не взглянув на меня. Она что-то жевала.

— Спецдоставка, — сказал я, похлопав рукой по нагрудному карману.

Она подняла глаза, что-то проглотила, вокруг рта остались шоколадные разводы. Коротко остриженные каштановые волосы создавали впечатление, будто к широкому одутловатому лицу прилепили шляпу, которая слишком мала.

Я снова похлопал по карману. Казалось, глаза у секретарши стали ярче.

— Я могу передать это и расписаться, — предложила она не очень уверенно.

— Нет, лично в руки. Мы так договорились.

— «Мы» — это…?

— Это семейное дело. Мистер Джозеф Маклайам. Эйлин Парланд.

Я заметил испуг в ее глазах, когда я произносил эти имена. Она тревожно огляделась, взяла трубку телефона и тихо заговорила. Несколько раз послышалось слово «извините», потом она повесила трубку. Глубоко вздохнув, выползла из-за стойки, тяжелой походкой пересекла фойе и исчезла в лифте. Я склонился над стойкой, чтобы посмотреть, что кроме шоколада занимало ее внимание. Около клавиатуры лежал сборник кроссвордов, страницы которого были запачканы шоколадом и исписаны крупным детским почерком. Мне стало жалко эту женщину и стыдно за себя — именно в таком порядке чувства следовали во всех разводах клиентов, с которыми я работал.

К тому времени, когда секретарша вернулась, я пересчитал деньги в конверте. Барбара Доусон явно хотела у меня что-то купить: молчание, одобрение вердикта по поводу самоубийства сына, согласие оставить Линду в покое или уж не знаю что. По крайней мере за это «что-то» она заплатила мне двадцать тысяч. Даже если вы можете себе такое позволить, это все равно большие деньги.

Секретарша тяжело опустилась на свое место за стойкой. Лицо ее горело, голова поникла, она тяжело дышала. Зашуршали фантики, и она поднесла руку ко рту.

— Последний этаж, пройдете через стеклянную дверь, последняя дверь по коридору, — объяснила она глухим голосом.

Пока я поднимался в лифте, снизу доносился грохот и лязг. Я подумал о теле, которое пролежало двадцать лет в бетоне: неужели это мой отец? По времени совпадало, но сама идея мне не нравилась: может, он в Австралии, живет с новой семьей; или бродяжничает на улицах Лондона; а может, ремонтирует моторы в каком-нибудь гараже в Бразилии. Я очутился в Дублине только потому, что надеялся встретить его: здесь я его оставил, почти сразу после того, как он оставил меня. Но он мог быть где угодно; скорее всего, отец был жив — думать иначе мне не хотелось.

За столом рядом с кабинетом Джеймса Керни сидела худощавая женщина за шестьдесят, одетая в бежево-желтые одежды, с копной седых волос. Я подошел, она встала и спросила:

— Мистер Парланд?

Я не стал разуверять. На лице ее сохранились остатки былого очарования, она представилась: миссис Мак-Эвой. Потом, не обращая внимания на посетителей, ожидавших приема в серых креслах, провела меня прямо к Керни и быстро вышла из кабинета.

Если у вас не получилось стать миллионером, похоже, лучшее, что можно придумать, — это сделаться инженером, по крайней мере, так кажется на первый взгляд. Из окна офиса Джеймса Керни открывался вид через гавань Сифилда на город, южнее простиралось все побережье до Каслхилла, западнее — через половину графства — горы. И над всем этим солнце пронзало лучами огромные черные краны, выделяющиеся на фоне неба: один здесь, три там, полдюжины над самой большой строительной площадкой — насколько хватало взгляда, и дальше. Краны опускались вниз, раскачивались, застывали в угрожающем положении, парили в воздухе, разворачивались и поднимались. Земля под ними казалась игрушкой в их клювах. Создавалось впечатление, что Дублин превратился в город кранов: они копошились на горизонте, перетряхивая прошлое города и заливая его цементом — так выстраивалось неизвестное, но неизбежное будущее, соблазнительная и эфемерная мечта о новом.

Джеймс Керни напоминал типичного учителя пятидесятых: куртка из «ломаной саржи», кавалерийские штаны из саржи, начищенные грубые ботинки и вязаный зеленый галстук. Единственная его уступка погоде заключалась в том, что рубашка и куртка были сшиты из более легкого материала, чем хлопок с начесом и твид, которые они имитировали. Казалось, он вот-вот возьмет лопату и начнет кидать уголь в топку школьной печки. Высокий, с тонким лицом, плотно обтянутым кожей. Белесые волосы спадали на лоб, как, видимо, и тогда, когда ему было одиннадцать. Он крепко пожал мне руку влажной ладонью и выразил соболезнования по поводу моей утраты. Потом указал мне на стул за круглым стеклянным столом. Сам сел напротив и принялся разворачивать пакет с бутербродами, который достал из пластиковой коробки.

— Обеденное время. Я бы предложил вам тоже, но здесь и для одного мало, — сказал он капризным тоном и откусил край бутерброда с ветчиной и яичным майонезом. — Нынче так растут цены! Лучше питаться домашней едой, к тому же это безопаснее.

Он открутил крышку термоса и налил в чашку дымящуюся красноватую жидкость.

— Вы могли бы тоже выпить — найти бы только чашку.

— Спасибо, не надо.

Он с облегчением посмотрел на меня и закрутил крышку.

— Итак, мистер Парланд. Что я могу для вас сделать?

Именно на этот вопрос я никак не мог придумать ответ. Ну да ладно. Если вы сомневаетесь, то вступайте в диалог прямо, без обиняков.

— Нам известно, что в последнее время Питер Доусон пытался воздействовать на членов совета с целью изменить их мнение о переделе земель гольф-клуба Каслхилла. Мы знаем, он контактировал со многими советниками, не гнушался предлагать им ценные подарки, чтобы заполучить голос любого из них. Нам известно, что последним человеком на земле, который принял бы такой подарок, был Джозеф Уильямсон. Хотя полицейские заявляют, что рядом с его телом нашли крупную сумму денег. Их в печати склонны считать взяткой.

Джеймс прожевал бутерброд, запил его чаем и, не отрывая взгляда от стола, сказал:

— Когда вы говорите «мы», кого еще конкретно вы имеете в виду?

— Вдову советника. Миссис Уильямсон.

— Ах, да. Продолжайте.

Я вытащил коричневый конверт с деньгами из нагрудного кармана и положил на стол. Взгляд Керни тут же приклеился к конверту.

— Итак, я полагаю, мы оба мыслим реальными категориями. Мы понимаем, как нужно смазывать колеса, чтобы делались дела. Так работает весь мир, все это делают, и нет нужды отрицать это. Вы могли бы подумать, что вышеупомянутый советник был морально устойчив. Он таков и был, за такого Эйлин вышла замуж, и она желает, чтобы таким он остался в памяти людей. Теперь я хочу, чтобы вы были откровенны со мной: знаю, что мимо вас и муха не пролетит, все об этом говорят. Мы в курсе, что советники О'Дрискол и Уолл принимали так называемые коррупционные платежи от Доусона. Неужели Уильямсон тоже был в их компании? Если нет, мы постараемся вернуть деньги законному владельцу.