Но домой я не вернулся, вместо этого каждый год организовывал ее приезд. Она приезжала ко мне на свадьбу, на крестины дочки Лили, приехала и на ее похороны. У Лили были светлые вьющиеся волосы и что-то с кровью. Она умерла за две недели до своего второго дня рождения. После этого брак мой распался, и сам я распался. В следующий раз я увидел маму позавчера. Она лежала в гробу в помещении для гражданской панихиды. Я снял обручальное кольцо с ее холодной руки. На кольце было выгравировано имя моего отца — Имон. Надел кольцо обратно на ее палец. Потом поцеловал в лоб — он был как камень.

Вдруг я почувствовал страшную усталость. Томми залез под капот и что-то забормотал.

— Томми, мне надо немного поспать.

Он ответил:

— Хочешь, я приведу ее в порядок?

— Конечно. Если это означает, что я смогу расстаться с той машиной, которую взял напрокат, то вперед.

Я закрыл гараж и посмотрел, как Томми уходит. Он пообещал вернуться утром, чтобы заняться «вольво», поэтому я дал ему ключ. Меня одолевали сомнения, что Томми сможет вернуться утром, но если и сможет, я не хотел бы присутствовать при этом. Я запер двери, выключил свет и только начал подниматься на второй этаж, как в дверь позвонили.

Черт! Если Томми что-нибудь забыл, он мог бы пожить некоторое время и без этого. Я поднялся в ванную и почистил зубы. Звонки не умолкали, а вскоре к ним прибавились удары в дверь. Я спустился, включил в прихожей свет и открыл дверь, приготовившись вышвырнуть Томми вон. Но это был не Томми, а Линда Доусон. Ее светлые волосы сияли в лунном свете, а карие глаза блестели.

— Прости, Эд, — сказала она хриплым голосом. — Я же говорила, что не могу провести в одиночестве еще ночь.

Вышло так, что и я не смог. Молча взял Линду за руку и ввел ее в дом. Захлопнул за ней дверь и выключил свет.

Мы прильнули друг к другу. Когда я подумал о том, что случилось за последние несколько дней, мои глаза наполнились слезами. Линда держала меня в объятиях, пока слезы не высохли и я не уснул.

Проснулся я до рассвета. Обнаженная, она сидела в кресле в углу комнаты, курила сигарету и смотрела на луну. Повернулась ко мне, улыбнулась и сказала:

— Спи.

Так я и сделал.

Когда я проснулся на следующее утро, Линда уже ушла. Я помылся, побрился, надел черный костюм, который не снимал прошлые три дня, и последнюю чистую белую рубашку.

Потом позвонил в авиакомпанию, чтобы узнать, что случилось с моим багажом. Меня несколько раз просили подождать, три раза соединяли с разными людьми, которые говорили каждый свое: что багаж найден и будет доставлен мне в этот же день; что он был ошибочно отправлен назад в Лос-Анджелес; что человек, занимающийся такими вопросами, сильно задерживается и нужно перезвонить позже. Ирландия совсем не изменилась. Я заварил себе чаю, сделал бутерброд и позавтракал в саду около яблонь. Они протягивали ветки навстречу друг другу, но не могли дотянуться. Они росли там всегда, сколько я себя помню.

Потом я вошел внутрь и оглядел дом. Со времен моего детства ничего не изменилось. Только теперь все было ветхое и старое, поломанное и испачканное — словом, в упадке; повсюду — запах затхлости и плесени, на всем следы разрушения и запустения. Томми был прав. Я посмотрел на телефон. Это был старый черный аппарат из эбонита с плетеным шнуром. За телефоном на дешевом сосновом столике стояла ваза с гвоздиками и лежала телефонная книга. От гвоздик сладко и остро пахло. Телефонная книга была раскрыта на странице с моим именем. Женщина, жившая по соседству, миссис Фаллон, нашла мою маму лежащей на крыльце и вызвала скорую. Потом она отыскала «Лоу» в книжке и позвонила мне в Лос-Анджелес. К тому времени как я получил сообщение и перезвонил в больницу Святого Винсента, мама уже умерла. Судя по состоянию этих комнат, она уже давным-давно ждала смерти. Вдруг телефон задребезжал.

— Я звонила тебе раньше, но было занято. Не хочу, чтобы ты думал, что я просто тебя бросила, — сказала Линда. У нее был охрипший голос и чересчур радостный тон.

— Еще очень рано, чтобы о чем-то серьезно задуматься, — сказал я.

— Понимаю, к чему ты. Я достала те бумаги, о которых ты говорил. Записи Питера, телефоны и прочее. Хочешь, заезжай и забери их.

Я сказал, что мы увидимся попозже, и повесил трубку. Но и позже мне не хотелось бы ее видеть. Я не жалел, что мы переспали, нет, просто понимал, что если я собираюсь искать мужа женщины, только что делившей со мной постель, мы оба очень скоро об этом пожалеем. Кроме того, мне нужно было успеть на поезд.

Дублинская местная электричка курсирует по пятидесятикилометровому рельсовому пути, пролегающему по восточному побережью страны от Рослэра на юге до Белфаста на севере. Я сел на поезд, идущий до Пирс-стейшн. Перешел Уэстланд-роу и последовал за толпой клерков, гуськом входивших в задние ворота Тринити-колледжа. Я подумал, что, возможно, утренняя прогулка через елизаветинский университет поднимет мне настроение. Проходя через парк колледжа, мимо Старой библиотеки, по булыжникам к Центральным воротам, я размышлял о том, какой бы стала моя жизнь, если бы я много лет назад выучился здесь медицине, как когда-то предполагалось. Путь, по которому я не пошел.

На улице Колледж-Грин я свернул на юг, мимо дома ректора Тринити-Холла, и прошел через квартал с дорогими магазинами. На всем здесь лежал глянцевый блеск, отовсюду перла наглая железная уверенность в себе, которая двадцать лет назад еще только давала первые ростки в Ирландии. Большинство магазинов пока не открылись, но по улицам уже прогуливались охранники; бездомные собирали картонные коробки и готовились еще к одному дню, когда не знаешь, куда идти и что делать там, куда придешь.

На углу Южной Кинг-стрит и Стефенс-Грин я ожидал увидеть паб «Синноттс», где мы с Томми Оуэнсом как-то выпивали и о котором я мечтал все эти годы. Но на месте паба возвышался белоснежный торговый центр с вычурными украшениями вокруг окон и крыши, благодаря чему здание походило на гигантский свадебный пирог. «Синноттс» переехал вниз по улице, превратившись за время моего отсутствия из стильного старинного паба времен королевы Виктории в спорт-бар, забегаловку американского типа.

Я пропустил мимо блестящий трамвай — из хрома и стекла, перешел Лизон-стрит, проверил адрес на карточке, которую мне дали на похоронах, и поднялся по ступеням одного из стоящих вплотную друг к другу домов в георгианском стиле. У двери оказался только один звонок с табличкой «Дойл и Маккарти, адвокаты», и я нажал на него.

Подождав немного в приемной, поднялся на лифте на второй этаж, где меня встретил худощавый Дэвид Маккарти, одетый в темно-синий костюм.

— Эдвард Лоу? Доброе утро, сэр, — поприветствовал он меня оживленно.

Я прошел за ним в большой конференц-зал, где мы и уселись друг против друга за длинным, натертым до блеска столом. Через высокое окно в зал лился свет, он отражался от дипломов и сертификатов, развешанных в застекленных рамках на противоположной стене.

— Рад вас видеть в такое прекрасное утро, — медленно произнес Дэвид, вытаскивая из нагрудного кармана черную авторучку «Монблан» и пристраивая ее точно посередине высокой стопки разлинованной бумаги формата А4.

— Если я правильно понял, вы хотите поручить мне заняться старым домом?

Нил, старший брат Дэвида, учился вместе со мной в школе, они оба были на похоронах. Нил работал бухгалтером, а Дэвид подвизался юристом в семейном бизнесе.

Братья сполна владели набором характерных для профессионалов Южного Дублина черт: одержимость регби и гольфом, загар круглый год и полное отсутствие воображения.

— Дэвид, я хочу продать его как можно скорее и вернуться в Штаты.

— Хорошо. Мы попытаемся сделать это побыстрее. Но, поскольку ваша мать скончалась, не оставив завещания, придется учесть старинное правило: ваша мать наследует дом от отца, а вы наследуете его от матери. То есть, пока не умрет ваш отец, вы имеете право на третью часть дома.