Как и ожидал Гермоген, с падением Шуйского дела в Московском государстве пошли еще хуже. В августе того же года к столице подступило польское войско во главе с гетманом Жолкевским. Он потребовал, чтобы москвичи признали царем королевича Владислава, сына польского короля Сигизмунда.

Боярская дума, к которой перешла теперь верховная власть, не имела ни средств, ни желания бороться против этих притязаний. Но сторонники польской партии встретили в лице патриарха грозного и непримиримого противника. Гермоген осуждал намерение призвать на польский престол иноплеменника и соглашался на это лишь в крайности, с тем непременным условием, чтобы Владислав крестился в православную веру. Когда стороны пришли в этом пункте к соглашению, Жолкевский потребовал впустить его солдат в Москву. Гермоген опять же сильно этому противился и возбуждал ропот среди москвичей, но в конце концов должен был уступить перед дружным напором бояр. В сентябре польский гарнизон занял Кремль.

Однако Смута после этого не только не утихла, а наоборот, разгорелась с новой силой. Король Сигизмунд вскоре явно показал, что не думает сажать сына на московский престол, а помышляет сам царствовать в Московском государстве. Он раздавал на Руси поместья, должности, вводил своих ставленников в Боярскую думу. Он двинул в русские пределы свою армию, осадил Смоленск и потребовал, чтобы московские послы, прибывшие в его стан по делу об избрании Владислава, принудили смолян сдаться королю. В декабре 1610 г. бояре во главе с князем Милославским принесли патриарху написанную ими для русских послов грамоту. Составлена она была в том смысле, что следует во всем положиться на королевскую волю. Патриарх отвечал: «Пусть король даст своего сына на московское государство и выведет своих людей из Москвы, а королевич пусть примет греческую веру. Если вы напишите такое письмо, то я к нему свою руку приложу. А чтоб так писать, что нам всем положиться на королевскую волю, то я этого никогда не сделаю и другим не приказываю так делать. Если же меня не послушаете, то я наложу на вас проклятие. Явное дело, что после такого письма нам придется целовать крест польскому королю. Скажу вам прямо: буду писать по городам — если королевич примет греческую веру и воцарится над нами, я им подам благословение; если же воцарится, да не будет с нами единой веры и людей королевских из города не выведет, то я всех тех, кто ему крест целовал, благословлю идти на Москву и страдать до смерти». Боярам очень не понравились слова патриарха.

Они стали возражать ему. Слово за слово спор дошел до того, что Михайло Салтыков замахнулся на Гермогена ножом. «Я не боюсь твоего ножа, ~ сказал Гермоген, — я вооружусь против ножа силою креста святого. Будь ты проклят от нашего смирения в сем веке и в будущем!» На другой день Гермоген собрал народ в соборной церкви и уговаривал стоять за православную веру и сообщать о своей решимости в другие города. После такой проповеди поляки приставили к патриарху стражу.

Твердость патриарха вдохновляла патриотов и подымала их на решительные действия против захватчиков. В одной из грамот, отправленной из Ярославля в Казань, говорилось: «Совершилось нечаемое: святейший патриарх Гермоген стал за православную веру неизменно и, не убоясь смерти, призвавши всех православных христиан За православную веру всем велел стоять и помереть, а еретиков при всех людях обличал, и если б он не от Бога был послан, то такого дела не совершил бы, и тогда кто бы начал стоять9 И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру стояли, а кто умрет, будут новые страстотерпцы: и слыша это от патриарха и видя своими глазами города все переслались между собой и пошли к Москве» Действительно, в городах началось сильное движение: собранные для очищения государства ратные люди получали благословение от духовенства и выступали из городов при пушечной и ружейной пальбе. Узнав, что патриарх благословил восстание на богохульных ляхов, за оружие взялись даже те города, которые прежде оставались глухи к бедам отечества. На Москву двинулись полки из Рязани, из Мурома, с Низовой земли, из Вологды и поморских городов, из Галича, из Ярославля, с Костромы. Откликнулись даже прежние тушинские бояре князь Трубецкой и атаман Заруцкий. Во главе всего предприятия стал рязанский дворянин Прокопий Ляпунов.

Когда в начале 1611 г. стало известно, что к Москве движутся отряды Первого ополчения, бояре явились к Гермогену и сказали: «Ты писал по городам; видишь, идут на Москву. Отпиши им, чтоб не ходили». Патриарх отвечал:

«Если вы, изменники, и с вами все королевские люди выйдите из Москвы вон, тогда отпишу, чтоб они воротились назад. А не выйдите, так, смиренный, отпишу им, чтоб они совершили начатое непременно Истинная вера попирается от еретиков и от вас, изменников, Москве приходит разорение, святым Божьим церквам запустение; костел латаны устроили на дворе Бориса Не могу слышать латинского пения'» Когда Москва была осаждена ополченцами, бояре и польские паны опять принялись за патриарха. «Если ты, — говорил ему Салтыков, — не напишешь Ляпунову и его товарищам, чтоб они отошли прочь, то сам умрешь злою смертью» — «Вы мне обещаете злую смерть, — отвечал Гермоген, — а я надеюсь через нее получить венец и давно желаю пострадать за правду. Не буду писать — я вам уже сказал, и более от меня ни слова не услышите». Строптивого патриарха препроводили в Чудов монастырь, не позволяли ему переступать через порог его кельи, дурно содержали и неуважительно обращались с ним.

Но надежды, возлагавшиеся на Первое ополчение, не оправдались Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий не смогли сплотить вокруг себя всех патриогов Вскоре между ними начались распри Казаки заманили Ляпунова на свой круг и изрубили саблями. Затем они стали насильничать над дворянами и горожанами, так что те разбежались из-под Москвы по своим домам. Ополчение распалось, и к осени 1611 г под Москвой остались одни казачьи таборы, в которых сидело до десяти тысяч казаков. Они продолжали осаду, но не имели сил взять город. Вскоре Заруцкий вошел в сговор с женой двух первых самозванцев Мариной Мнишек и присягнул со своими казаками на верность ее сыну Ивану («воренку», как его называли в народе) Гермоген знал обо всем, что происходило у стен столицы, и скорбел всей душой.

Несмотря на строгости заключения он сумел переслать из Москвы несколько грамот В одной из них, отправленной в Нижний Новгород, патриарх увещевал горожан, чтоб во всех городах отнюдь не признавали царем «Маринкина сына» под угрозой «проклятья от святого собора и от нас» Это письмо, по свидетельству некоторых летописцев, подвигло старосту Кузьму Минина начать сбор нового, второго, ополчения. Подобные письма были разосланы и по многим другим городам, подготовляя русских людей к следующему восстанию. Едва поляки услышали, что в Нижнем собирается ополчение во главе с Мининым и Пожарским, они опять стали добиваться от патриарха грамот в пользу королевича Владислава. Но старец резко и твердо отвечал «Да будет над нами милость от Бога и благословение от нашего смирении! А на изменников да излиется гнев Божий и да будут они прокляты в сем веке и в будущем». За эти слова Гермогена стали морить голодом. 17 февраля 1612 г он умер, как говорят современники, голодной смертью. Но семена, посеянные им, уже дали обильные всходы — по всей русской земле пересылались его гневные письма, под влиянием которых поднимались города и стекались в ополчение Минина и Пожарского ратные люди.

Патриарх Филарет, в миру боярин Федор Никитич Романов, был сыном известного в XVI веке боярина Никиты Романовича и племянником царицы Анастасии, первой и любимой жены Ивана Грозного. Близкое свойство детей Никиты с царским домом и добрая память, которую оставил по себе Никита, поставили подозрительного Бориса Годунова во враждебные отношения к его детям.

Он решился уничтожить этот род и всех сыновей Никиты разослал в 1601 г в тяжелое заключение. Александр, Василий и Михаил Никитичи не пережили царской опалы. Летописцы говорят, что Александра удавили в ссылке, у берегов Белого моря. Василий и Иван были посланы в Пелым. Борис велел содержать их строго, однако не мучить Но слуги Бориса показали более усердия, чем он, повидимому, от них требовал. Василий вскоре умер от дурного обращения приставов Михаила Никитича держали в земляной тюрьме в Ныробской волости в окрестности Чердыни.