Новое слово в системе перевоспитания малолетних преступников наконец сказано! Добро пожаловать в школу Гафин, где из трудных подростков по всем правилам педагогики готовят… высокопрофессиональных бандитов! Здесь каждое задание для контрольной надлежит похитить из тщательно охраняемого сейфа. Здесь на уроках подробно, на реальных примерах из видеохроники, объясняют, на каких ошибках попадаются воры и налетчики. Здесь учеников, не обладающих подлинным криминальным талантом, изгоняют с позором – в уличных бандах им место, а не в элите преступного мира! Близится время выпускных экзаменов. И сам дьявол не скажет заранее, что готовят преподаватели своим питомцам на сей раз!

Хотите знать, с чего все началось? В самом деле хотите? История долгая, странная, запутанная и до одури скучная. Интересно послушать? Что ж, держитесь, потому что выслушать ее вам все равно придется.

Полагаю, точкой отсчета можно считать тот день почти двадцать лет назад, когда мистер Аткинеон, мой последний директор школы (а я их немало перевидал), назвал меня прирожденным вором.

– Ты – прирожденный вор! – рявкнул он и в бессильной злости треснул кулаком по разделявшей нас парте. Вероятно, в его устах это должно было звучать как оскорбление, но я, наоборот, надулся от важности, а мои губы растянулись в довольной улыбке, которую Аткинсон заметил, прежде чем я успел прикрыть рот ладонью. В результате, к десяти ударам розгами, полагавшимся мне ранее, прибавилось еще четыре, дабы стереть с лица эту самую улыбку. Однако воспитательная мера возымела лишь краткий эффект, потому что на следующий день я опять сиял от гордости. Честно говоря, слова Аткинсона и по сей день греют мне душу. Прирожденный вор. Круто!

Дело в том, что почтенные законопослушные обыватели в вязаных жилетах, регулярно подстригающие лужайку перед своим домом, никогда в жизни не поймут одной простой штуки: если вора назвать вором, то для него это вовсе не оскорбление. Мы сами все про себя знаем – как-никак воруем, и довольно часто. В сущности, это можно считать похвалой. Наверное, у нас, прирожденных воров, иной набор жизненных ценностей, нежели у мистер Трубка-тапочки-и-место-в городском-совете. Нежели у большинства прочих людей.

Назови любого человека тем, кто он есть – в любой сфере деятельности, – и он тут же покраснеет от удовольствия, каким бы сомнительным ни был комплимент. Например: «Ты – настоящий бухгалтер, прямо-таки родился со счетами в руках». Или: «Лучше тебя почтальона не сыскать». Или: «В жизни не встречал никого, кто бы так здоровски водил мусоровозку». Или: «О-о, даты уже большая девочка, верно?»

Согласен, звучит по-идиотски, но я слыхал кучу похожих вещей, разумеется, не в свой адрес, и ни разу говоривший их не получил с размаху в челюсть, что лично меня очень удивляет. Даже уроды, живущие на пособие по безработице, пиявки и паразиты нашего общества, просто млеют, когда их называют халявщиками. Один мой знакомый по имени Даррен всякий раз чуть не захлебывается от восторга, расписывая свои грязные делишки, потому как работает по призванию и отдается ему всей душой. Даррен – сутенер и ничуть того не стесняется; а все остальные, по его мнению, полные тупари.

Как ни странно, мистер Трубка-и-тапочки тоже так думает. В пабах и кафе, в автобусах и электричках, по пути на работу он и ему подобные постоянно скулят, какие же они тупари.

«Мы – тупари, затраханные идиоты! Эти тунеядцы только и знают, что ошиваться без дела, и притом получают все тридцать три удовольствия, а мы, мы вынуждены пахать от зари до зари, чтобы оплачивать их роскошную жизнь!» – вот обычный лейтмотив таких стенаний, сопровождаемых многочисленными кивками и одобрительным гулом.

В общем-то, я никогда с этим не спорил. Если бы Даррен на пять секунд оторвался от бумажек, которые он заполняет для Министерства соцобеспечения, наверняка тоже со мной согласился бы. Как говорят, се ля ви.

Так о чем это я? Да ни о чем особенном. Просто решил слегка подкрасить водичку и объяснить свое место в глобальном раскладе.

Видите ли, этим делом я начал заниматься практически с пеленок. Моя мамаша никогда не боялась потерять своего маленького сыночка; она знала, что всегда найдет его у себя в кошельке. Эта вещь притягивала меня, как магнит, и льнула к моим рукам лучше всяких перчаток. В конце концов родительница взяла привычку перед сном укладывать кошелек под подушку, но после того как три ночи подряд подушка оказывалась перевернутой – толи мной, то ли зубной феей, – матушка поняла, что зашита несколько слабовата.

Тогда она принялась прятать кошелек. Я неизменно его находил. Мать стала запирать кошелек под ключ. Я научился отпирать замки. Папаша начал меня колотить. Со временем я привык к колотушкам. Вот так, в двух словах, прошло мое детство.

Я был позором семьи, лгуном, мерзавцем и вором. Хуже чем мерзавцем. Я сам это сознавал и… ничего не имел против. Понимаете, в моем представлении вор уподоблялся лису – хитрому, жестокому, пронырливому ловкачу, который готов прихватить все, что плохо лежит, и с этой целью на всю катушку использует свои мозги и природное коварство. Случается, какой-нибудь фермер вышибает эти великолепные мозги, ублюдочные охотники гонят хитреца через весь лес, а холеные псы, их выкормыши, разрывают зверька на куски, но это плата за то, что ты лис. На мой взгляд, риск делает жизнь лиса еще привлекательней, и, сколько себя помню, я всегда хотел быть только лисом.

– Ворюга, прирожденный ворюга! – не унимался Аткинсон, напруживая заплывший холестерином кочан капусты, на который любил напяливать шляпу. – Лет тридцать назад по тебе плакала бы виселица, но, к сожалению, старое доброе время закончилось, если только эта страна не одумается. Слышишь меня, бандит? Нет, ты слышишь?! – бушевал он, багровый от ярости, пораженный степенью моего злодейства. – ПРЕКРАТИ УХМЫЛЯТЬСЯ, НЕГОДНИК!.. Пауза.

– Впрочем, катись ко всем чертям. К чему тратить на тебя время и силы? Розги – единственный язык, который понятен таким паршивцам. Посмотрим, хорошо ли ты его усвоишь. А ну вытягивай руки, и если только посмеешь отдернуть их, я начну все заново!

Аткинсон рассек воздух розгой, а потом задал мне традиционную порку в количестве четырнадцати ударов.

Вообще-то телесные наказания в нашей средней школе отменили года четыре назад, но Аткинсон реставрировал их специально для меня. По-моему, розги запретили по всей стране, хотя на все сто не уверен; знаю только, что я был одним из последних выпоротых подростков в Британии. Никто, правда, по этому поводу особенно не переживал. Кроме меня.

Если не ошибаюсь, мы досчитали до семи, после чего я убрал руки и сказал Аткинсону, что вторую половину порции он может приберечь для себя. Директор попытался сгрести меня в охапку, чтобы отвесить еще пару-тройку ударов, но я его отпихнул, и он принялся неуклюже бегать за мной по кабинету. Догонялки закончились лишь тогда, когда я во весь голос крикнул: