На этот раз старик получает подтверждение, что у Хасана есть чувства. Горечь, нежность, любовь — все это он прочел в глазах своего мальчика, пока тот стоял неподвижно с шапочкой в руке.

Вечером в ожидании сна Хасан вспоминает, как хорошо было сидеть с Анной де Браес в благоухающем саду или на скале, на причале, читать латинские стихи, бегать наперегонки в лесу среди кедров, носиться бешеным галопом, стоя на спинах взмыленных лошадей, или лежать в блаженной тишине на песчаном берегу, наблюдая, как в лучах заходящего солнца дворец становится сначала бирюзовым, а затем сливается с темно-синим ночным небом. Осман, который интуитивно угадывает эти мысли, тихо сидит у кровати Хасана, словно сторожевой пес, охраняющий своего хозяина.

Прошло уже две недели с тех пор, как взят Тунис, а разграбление города все еще продолжается.

— И поделом, — говорят советники императора, успокаивая друг друга и самих себя, будучи не в состоянии навести порядок в армии, — ведь это город неверных. Так или иначе они все равно попадут в ад.

Карл Габсбургский после взятия Туниса увенчал себя славой, сияние которой достигло не только его холодных северных земель, но и других частей света. Командиры, офицеры и простые солдаты могут теперь с гордостью говорить: «Я тоже там был» — и всю оставшуюся жизнь рассказывать об этом, хотя в настоящий момент они чувствуют себя усталыми и измученными, как после сильной попойки или болезни.

Сказать, что это был настоящий ад, все равно что не сказать ничего, потому что любой город, подвергшийся разграблению, пережил такое же. И хотя всякий раз кажется, что страшнее того, что происходит, уже не может быть, в следующий раз оказывается, что жестокость, страдания, безумие не имеют пределов. Но в Тунисе вообще не осталось обычных людей — только палачи и жертвы. Даже запах гари не может заглушить приторный запах крови и разложения.

Вечером, когда командиры возвращаются в свои жилища, чтобы отдохнуть от драк, попоек или бурных кутежей, никакие лосьоны, никакие ароматические масла, никакое вино или пиво не могут заглушить эти запахи. Впрочем, никто и не испытывает потребности в очищении. Наоборот, всем нравится грабить, и даже перед сном они с удовольствием вспоминают о содеянном, сравнивая собственные подвиги с деяниями других и похваляясь поступками, которые в мирное время считались бы постыдными.

— В Тунисе, — говорят они, — мы устроили резню даже побольше, чем в Риме восемь лет назад!

И это кажется неопровержимым доказательством достигнутой цели. Императору не нравятся ссылки на разграбление Рима, не любит он разговоров и о нынешних грабежах здесь — все равно что месить грязь. Ему кажется, что даже от слов исходит запах смерти. Но солдаты не хотят молчать, и императору остается только диктовать депеши и опускать занавески в королевской каюте. И так ему придется поступать до тех пор, пока он не сможет покинуть театр военных действий и вернуться к гражданской жизни.

Теперь у военачальников нет проблем с деньгами для выплаты жалованья солдатам — разграбление города позволило рассчитаться с ними сполна. Что же касается остального, то все эти погромы, убийства и беспорядки привели к тому, что пепла оказалось больше, чем добычи, а убытки превысили доходы.

Победы не измеряются мешками зерна или даже килограммами золота. Они оцениваются по количеству вновь заключенных союзов, мировой славе, престижу, влиянию.

Комарес глубоко убежден, что кто-то должен подвести итоги и заставить императора обратить на них внимание. По мнению маркиза, проигрыш в данном случае оказался больше выигрыша.

Комарес еще не в состоянии держаться на ногах. В ночь, когда началось разграбление города, у него случилась лихорадка, сопровождающаяся поносом, — его постоянный бич. Но как только прекратился бред и понос поутих, маркиз потребовал информировать его о всех обстоятельствах разграбления города, и ему удалось составить точный список действительно ценных военных трофеев и потерь, которые понесла императорская армия не протяжении всей кампании.

— Эта победа слишком дорого нам обошлась, — заключает он под конец и срывает свой гнев на слуге, не сумевшем приготовить ему прохладительный напиток, так как закончились лимоны. — По крайней мере, дай мне чистые манжеты и воротник. Эти грязные и не годятся для торжественных приемов.

— Чистых больше нет, — извиняется слуга, — воды мало, приходится экономить ее только для питья.

— Нет так нет, — провозглашает Комарес, вновь обретая спокойствие. И зарывшись поглубже в подушки, прикрывает лицо кружевным платком, чтобы не было видно, как он исхудал.

— Поднимай! Тяни! Опускай! Трави!

После криков и рискованных полетов вверх и вниз над бортом корабля плетеную корзину, в которой возлежит маркиз Комарес, удается водрузить на лодку, отправляющуюся к адмиральскому судну, где этот маневр должен быть повторен, только теперь для подъема наверх, так что больной при каждом толчке ожидает конца.

— Его превосходительство маркиз де Комарес, — объявляет потрясенный церемониймейстер, когда корзина устанавливается на верхней палубе адмиральского судна.

Император, который никогда и ничему не удивляется, приказывает поднять тост за здоровье Комареса, прибывшего на праздник, несмотря на свою болезнь.

— Ваша отвага, маркиз, достойна подражания. Вы оказываете нам честь своим присутствием на прощальном ужине.

— Прощальном? Но почему? Разве мы отбываем? В Алжир?

— Мы очень скоро отвезем вас в Испанию наслаждаться заслуженным отдыхом.

— Как же так, ваше величество? И все бросим? — спрашивает встревоженный Комарес, внутренности которого приходят в еще большее смятение от этой дурной вести. Хайраддин, конечно, не добрался до своего логова, но даже если он и вернулся в Алжир со всей своей бандой разбойников, сделать все равно ничего не успел. — Неужели вы не хотите, дорогой кузен, сорвать еще один зрелый плод? — шепчет Комарес, взирая с мольбой на руку императора, которая опирается о край корзины, где лежит несчастный, страждущий маркиз.

Не получив ответа, бедняга переворачивается на бок, и когда, сделав немыслимый пируэт, он с трудом высовывается из своей колыбели, то замечает, что Карл Габсбургский больше его не слушает, внимательно наблюдая за двумя игроками в шахматы.

— Неужели это она, Бог мой? — спрашивает себя Комарес при виде металлической пластинки на поясе одного из игроков.

Комаресу кажется, что он узнал одну из пластинок, украшавших серебряную руку Аруджа, но он так устал от усилий в попытке приподняться над краем корзины, что теряет и голос, и сознание. Бедняга снова падает на дно в пропотевшие простыни и подушки.

— Наша кузина Шарлотта-Бартоломеа была права, — замечает искренне расстроенный император. — Комарес действительно нуждается в отдыхе и лечении. Будем иметь это в виду. Отправьте маркиза обратно на его корабль.

На верфи в Алжире обрабатывают только что срубленные деревья. Стоит сильный и терпкий запах древесной смолы. Работа приятная. Хайраддин и Хасан проводят на стройке целые дни напролет. Уже построено восемь новых очень красивых судов, ожидающих спуска на воду, и почти закончен ремонт кораблей, вернувшихся из Боны. Нужно время, чтобы залатать брешь, — ведь было потеряно восемьдесят кораблей, — но работа идет споро.

— Где раисы? Где они? — кричит на бегу Осман Якуб, размахивая только что полученным посланием, как флагом.

Стражники поспешно открывают ворота и почтительно склоняются перед ним, но собаки не соблюдают никаких правил этикета и не знают законов, гарантирующих неприкосновенность гонцам. Напуганные хлопаньем и шумом — их производят одежды Османа, развевающиеся наподобие простыней, — они хватают материю зубами, тянут к себе и валят старика на землю, в пыль, словно королеву, которой наступили на шлейф.

— Назад, назад, — кричат сторожа, пытаясь отозвать собак. Но они уже и сами признали Османа Якуба и, прося прощения за невежливый прием, облизывают его с ног до головы и дружески подталкивают мордами.