— Ваше величество, — сказал Комарес, почувствовав, что Карл готов разрешить разграбление Туниса, — боюсь, что это очень опасно.

— Не обязательно всем моим генералам высаживаться на сушу, — отвечал император, выставив вперед свой подбородок, — пожилые генералы могут остаться на кораблях.

Другими словами, он относился к нему как к инвалиду или трусу, так и не поняв, что, по мнению Комареса, сами действия императора были большой ошибкой.

Комарес приказал слугам закрыть ставни своей каюты, принести горячую воду с соком лимона, чтобы утолить жажду и сбить температуру, обернул голову и ноги в мокрые полотенца, приказал потушить огонь и после ставших своего рода обязательным ритуалом гневных воспоминаний о Шарлотте-Бартоломеа закрыл глаза и попытался дышать ровнее, чтобы ускорить приход сна.

«Час Алжира еще придет», — думал он, пытаясь успокоиться и представить себе этот день. Он хотел бы быть великаном, чтобы собственноручно выламывать камни из дворца Краснобородых и сбрасывать их один за другим в море.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Это части, — объясняет Али Бен Гад, управляющий мастерской, где готовится порох. — Итак, толченого угля две части, а серы — одна. Мы всегда так делали.

Но германский специалист советует поступить наоборот — больше серы и уменьшить количество угля, поэтому Али Бен Гад и вызвал раиса. Может быть, германец и прав, однако новая смесь требует проверки, а сейчас не подходящий момент для экспериментов. На этот раз смесь нужно приготовить как можно быстрее.

Хасан считает, что для тяжелых орудий надо продолжать готовить порох обычным способом и попробовать несколько вариантов новой смеси для более легкого огнестрельного оружия, которое не требует сложных испытаний. Сказано — сделано. Новая смесь готовится и испытывается.

И вот среди больших и малых взрывов слышатся отдаленные крики.

Время для молитв необычное, и все же это голоса муэдзинов. От одного минарета к другому, напоминая словесную перепалку, волной перекатываются их крики.

— Хайраддин! Хайраддин! Хайраддин!

Хасан и все остальные поднимаются на крышу, чтобы посмотреть, что происходит: на горизонте появились берберские корабли.

— На сегодня работа закончена.

Весь город сбегается в порт, который наполняется радостными, ликующими криками.

Дворец покрывает черный бархатный тюрбан, усыпанный золотыми точками звезд. Душная ночь.

Отец и сын беседуют после ужина на большой открытой террасе над морем. При слабом свете маленьких факелов возлежащий на подушках Хайраддин кажется статуей из темного серебра.

Краснобородый рассказывает сыну о бегстве из Туниса и отплытии из Боны. Он говорит спокойным голосом, но Осман понимает, что на сердце у него тяжело. Он допустил еще большую ошибку, чем Баба, так как потерял больше людей и средств.

«Хорошо еще, что сам остался жив, — хочет сказать Осман своему обожаемому господину, — нельзя все время побеждать. Теперь отдыхай».

И отправляет музыкантов за расписную ширму, приглушающую звуки музыки, которая навевает укрепляющий сон.

Осман разливает освежающее питье, сменяет мальчиков с опахалами, едва те устают, обновляет смоченные в ароматических смесях платки — словом, совершает все необходимое, чтобы сделать приятнее отдых старого воина. Хайраддин устал и разочарован. Его чудесная огненная борода кажется выцветшей и поблекшей.

«Тебе нужно выспаться, — так и хочется сказать слуге. — Не противься, усни».

Однако Осману Якубу не пристало давать советы своему мудрому хозяину и господину. Он должен слушать его, не перебивая, потому что вместе со словами уходит и дурное настроение.

Осман замечает, как глубоко вздыхает Хайраддин, смотрит на его скрещенные на груди руки, полуприкрытые веки, из-под которых, как кажется, глаза продолжают наблюдать за происходящим, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, но на самом деле, следуя лишь за картинами, порождаемыми его воображением. Хасан, сидя рядом с ним, перечисляет работы, предпринятые по укреплению Алжира: и прежние, и те, что сейчас в самом разгаре, и только что начавшиеся.

Осман Якуб с трепетом ожидает оценки Хайраддина: что-то скажет он его Хасану. Этот юноша, который в мягкой льняной одежде кажется таким изящным и хрупким, не нуждается в ангелах-хранителях. Его слуга-нянька знает об этом и не претендует на свое право воспитывать его или думать о нем как о ребенке. Но разве может причинить вред излишняя забота? Может ли ему навредить хорошо взбитая подушка? Или лишний засахаренный фрукт, подложенный на тарелку или на перила башенки, куда он поднимается, чтобы наблюдать звезды?

Осману не следует надоедать ему. Наверно, не стоит говорить: «не забудь плащ», «попробуй этот кусочек», «ты еще не ложился?», «ты слишком устал», «причешись» и все такое.

Но можно не опасаться, что его материнская забота изнежит раиса Хасана, который будто бы сделан из стали! И он так же гибок и послушен, как стальной клинок, — с удовольствием думает Осман Якуб, вспоминая, сколько раз в прошлом удавалось ему преодолевать его упрямство с помощью терпеливых и разумных доводов. Не то чтобы этот озорник Хасан всегда в детстве слушался своего наставника. Он брыкался, вставал на дыбы, у него были приступы гнева. Осман хорошо помнит, сколько проделок Хасана приходилось ему скрывать и от Аруджа, и от учителей и сколько раз он был вынужден его наказывать.

Профиль Хасана четко вырисовывается в лунном свете на фоне розоватых камней террасы.

«Интересно, архангел Гавриил, известный своей красотой, так же хорош?» — спрашивает сам себя Осман, гордясь красотой своего мальчика, как будто он и в самом деле его отец. Старик гордится и тем, что при разных дворах ходит столько таинственных слухов о прекрасном наследнике Краснобородых — больше, чем о ком бы то ни было еще, хотя говорят о нем часто с завистью и неприязнью.

«Это даже лучше, — думает Осман Якуб, — загадочность подобает государям, а зависть служит прекрасной приправой к страху».

— Какой он? Как выглядит? — спрашивают друг у друга сплетники в коридорах дворца в Толедо. — Неужели у него такой же тонкий голос, как у всех кастратов?

Шарлотта-Бартоломеа, которой все больше нравится удивлять и шокировать, сообщила Осману в письме, что однажды, проходя мимо группы беседующих, задававших друг другу этот вопрос, она, ко всеобщему удивлению, ответила: «Голос у него просто божественный». — И удалилась, нарочито громко стуча по мраморному полу высокими итальянскими каблуками.

Его Хасан действительно был необыкновенным ребенком. Вероятно, потому, что родился и вырос в горах. Еще в детстве он часто замыкался в себе и никакими силами невозможно было отвлечь его. А может быть, эти попытки и были главной ошибкой Османа: нельзя вмешиваться в жизнь души, этот порог запрещено переступать. Хотя мальчик многому научил своего наставника, кругозор Османа Якуба Сальваторе Ротунно в целом так и не расширился. Среди тех познаний, которые осели в усталом мозгу Османа, и науками Хасана лежит целая пропасть. Колесики, которые должны были бы крутиться в голове Османа, вызывая к жизни то или иное суждение и заставляя работать мысль, буксуют, скрипят и не могут угнаться за быстрыми мыслями его питомца. Впрочем, это доставляет Осману радость. Какая мать не радуется, если ребенок умнее ее?

— Молодец, — говорит Хайраддин одобрительно, — ты хорошо укрепил наш город.

Осман и не сомневался, что оценка будет положительной, однако, услышав ее, он вздыхает с облегчением.

Свернувшись калачиком у низкой стены террасы, на которой стоят вазы с розовой сальвией и тимьяном, он принюхивается: воздух все такой же неподвижный, но менее раскаленный. Уже поздно. Решительным жестом Осман удаляет мальчиков с опахалами: они уходят с грациозными поклонами. Музыканты тоже могут идти спать, и, как только замирают последние шаги, террасу окутывает бархатная тишина.