— Еще раз прошу: не тратьте зря время и силы, — сказал перебежчик. — Отправьте меня в комендатуру.

Сержант вскинул ладонь и прихлопнул муху.

Одиннадцать лет служил он на границе. Он видел: немало перебежчиков, особенно в первые годы после русской революции. Задержанные вели себя по-разному: заискивали, совали взятки, плакали, прикидывались то дурачками, то немыми. Один чернобородый, сплошь увешанный по голому телу под засаленным рваным халатом драгоценностями, ударил сержанта в зубы, когда тот попытался снять с него золотой медальон. Год спустя сержант видел, как сам губернатор провинции целовал чернобородому руку.

Да-а… Ни один нарушитель не был похож на другого, и все-таки что-то роднило их: все они были жалки, и все, даже чернобородый, лгали. Сержант привык к этому. Он не представлял, что может быть иначе.

Перебежчик словно прочел его мысли.

— Меня с радостью встретят в городе, — сказал он. — Там есть люди, которые помнят отца и меня, наверное, тоже.

Сержант очистил перо.

— Что за вещи у вас в чемодане? — спросил он строго и вперил в незнакомца тяжкий взгляд.

Задержанный снисходительно кивнул и объяснил:

— Это инструменты и запасные части для радио. У вас в стране уже есть радиоприемники, а ремонтировать их, наверное, некому. Я немного знаю это дело, и, надеюсь, оно принесет мне заработок.

— Радио — это значит: кто-то далеко говорит, а ты слышишь? — спросил сержант многозначительно и испытующе.

— Совершенно верно, — перебил перебежчик. — И наоборот: вы говорите, а вас слышат за пятьсот верст отсюда.

— И в Ташкенте? — поспешно уточнил сержант.

— И в Ташкенте, и даже дальше, — подтвердил перебежчик.

Сержант Селим Мавджуди торжественно поднялся.

— Мехти! — крикнул он и приказал вбежавшему солдату: — Позвать ко мне Ибрагима Руми!

Через несколько минут на пороге появился немолодой жандарм с мятым злым лицом.

— Доставишь в управление особо опасного нарушителя, — шепотом сказал ему сержант и многозначительно кивнул на Андрея.

Тюрьма жандармского управления кишела клопами, Андрей старался не думать о них. Это был единственных выход. Не думать и терпеть — так велела эта сумрачная душная страна, где не было ни закона, ни совести. Равнодушие и страх господствовали здесь. Значит, только на страх можно было уповать.

Андрей не ломился в дверь и не кричал, подобно другим арестованным. Он лежал на голых нарах, отшлифованных множеством бедняцких боков и, едва в коридоре слышались шаги, принимал одну и ту же позу: колени согнуты, лицо — к стене. Он не ошибся: это подействовало. Страдающий одышкой пожилой надзиратель долго смотрел в глазок камеры, потом с проклятием отпер дверь, вошел и потряс Андрея за плечо.

— Жив, урус? В канцелярию пойдем.

В канцелярии за расшатанным столом сидел офицер с литыми щеками; судя по нашивкам на френче, он был в больших чинах. Сбоку от офицера с трудом уместился на табурете тучный человек с пышной, аккуратно подстриженной бородой. Андрей прикрыл ладонью глаза — после сумрачной камеры дневной свет ослепил его.

— Присаживайтесь, — произнес офицер, не называя Андрея по имени, и показал глазами на свободный табурет.

— Знаете ли вы сидящего напротив вас человека? — обратился офицер к толстяку.

Тот сложил пальцы на животе, чуть склонил голову набок, всматриваясь.

— Для меня все русские на одно лицо.

— Да или нет?

— Нет, — толстяк покачал головой, — не знаю.

— Вы просто забыли, — спокойно возразил Андрей.

— Приведите хоть один факт, связанный с вашими встречами, — торопливо предложил офицер. Теперь он смотрел на Андрея, сладко улыбаясь, как бы поощряя его.

— Постараюсь припомнить, — сказал Андрей.

Тишина стала невыносимой. Только сонмище мух продолжало неистовствовать. Андрей небрежно отмахивался от них. Он еще раз взглянул на застывшее волоокое лицо, на короткие руки, сложенные на животе, на ноги. Толстяк, будто почувствовав это, подобрал под себя широкие ступни, втиснутые в кожаные шлепанцы без задников.

— Конечно же, вы вспомните меня, почтеннейший, — произнес Андрей сдержанно, прижав пальцы к сердцу. — Правда, в ту пору, когда мы с отцом приезжали сюда, я был почти ребенком — мне было всего около шестнадцати, но я хорошо помню, как вошел в ваш двор с большим тазом конфет. Отец послал вам их в подарок. Таз был медный, и, уходя, я забрал его с собой. Вы положили в таз фрукты. Вот только не скажу: виноград или персики. Столько лет прошло…

Офицер слушал все с той же поощряющей улыбкой, кивая головой в такт словам Андрея. И вдруг резко изменил выражение лица.

— А вы что скажете? — бросил он толстяку.

Тот побагровел, глаза его заметались от офицера к Андрею. Он явно был растерян и ответил испуганно:

— Был такой случай, только не знаю: он ли приносил, другой ли. Но таз конфет в те годы… Я сразу подумал, прогорит этот русский военный, занявшись не своим делом.

— Действительно, прогорел, — вздохнул Андрей. — Но подарок он вам послал от души, не сомневайтесь.

— А отец ваш сейчас — там? — спросил толстяк. В глазах у него впервые появилась заинтересованность.

— Большевики схватили и, наверное, расстреляли его, — Андрей опустил голову. — Но я не хочу в это верить. Не могу, — с трудом добавил он.

Офицер прервал их.

— Значит, вы утверждаете, почтенный Абдурашид, — нараспев спросил он хорошо поставленным официальным голосом, — что напротив вас сидит Андрей Долматов, сын Дмитрия Долматова?

— Как его зовут, не знаю, — пробормотал толстяк, взглянув на Андрея. — Того-то звали — полковник Долмат.

— Генерал Долматов, — вежливо, но настойчиво подсказал Андрей. — В отставку отец вышел генералом.

Купец Абдурашид не оставил Андрея. Он приютил его в своем доме в небольшом селеньице, в сотне верст от города, и дал работу. За лепешку, горячую похлебку, чайник чаю и три бронзовые монеты в день Андрей вместе с другими рабочими нагружал арбы тяжеленными тюками, воняющими овчиной: Абдурашид отправлял со своего склада сырые каракулевые шкурки, скупленные у крестьян, в город на предприятие к торговцу и промышленнику Мирахмедбаю.

Работа прекращалась только из-за наступления темноты. Дружно желая толстому брюху Абдурашида всех хвороб, грузчики сообща покупали миску вареного гороха и две-три дыни. Андрей не участвовал в складчине. Он страдал вдвойне: и от голода, и от насмешек, но терпел, объясняя товарищам, что копит деньги на железнодорожный билет.

Каждый вечер пересчитывал Андрей эти гроши, Через неделю их собралось достаточно, чтобы купить билет до города. С этим билетом и со справкой жандармерии, предписывающей перебежчику, именующему себя Андреем Долматовым, самостоятельно явиться в иммиграционное управление для решения вопроса о предоставлении ему права политического убежища, он сел в душный переполненный вагон. Печальные люди Востока везли в нем куда-то свои большие беды и робкие надежды.

А поезд, раскачиваясь и скрипя, медленно преодолевал бесконечные промежутки между полустанками. И бесконечной была пустыня за окном — серая, сухая, злая…

Автомобиль герра Гельмута Хюгеля давно примелькался в городе, где в те времена легковая машина встречалась на улице редко. Безупречно глянцевый черный кабриолет то появлялся у здания банка, украшенного четырьмя тонкими мраморными колоннами, то надолго останавливался у Европейского клуба, то, взметнув облако пыли, исчезал за околицей.

За рулем неизменно восседал сам герр Хюгель, рослый мужчина средних лет, с добрым и ясным пасторским взглядом. Занятие, которому посвятил себя герр Хюгель, было таково, что появление его в самом неподходящем для европейца месте, скажем, в квартале нищих, не вызывало удивления. Герр Хюгель разыскивал и скупал для германских музеев произведения древнего искусства. В трудном деле этот немец понаторел. Деятельность его порождала легенды. Рассказывали, что в одном небогатом доме хранилась с незапамятных времен маленькая фарфоровая ваза, украшенная непонятными письменами и бледным изображением большеголового всадника на крохотной лошадке. Ваза эта давным-давно потрескалась и пылилась на чердаке, пока хозяину, прослышавшему об ученом немце, не пришла в голову счастливая мысль. Он показал вазу герру Хюгелю. Вещь была куплена за приличную сумму. После этого началось паломничество к дому герра Хюгеля. Дом этот, расположенный на тихой улице в европейском квартале, был невысок, и за палисадником почти не виден. Герр Хюгель выходил из решетчатых ворот, быстро осматривал пестрое скопище вещей, среди которых встречались и чайники с отбитыми носиками, и непонятно какими судьбами попавшие к владельцам телефонные трубки, и бутылки из-под виски американского производства. Немец выбирал одну-две вещи и предлагал обрадованному владельцу зайти через неделю. Рассчитывался он непонятно: нельзя было угадать, за что он заплатит больше, за что меньше. Герр Хюгель скупил много расписных чаш, кувшинов с резными узорами, затейливых курильниц из бронзы, но никто не получил таких больших денег, как обезумевший от счастья и терзаний (не продешевил ли?) владелец закопченной вазы с большеголовым всадником, нарисованным блеклой черной краской.