В одной из районных контор Мосгаза раздался телефонный звонок. Сотрудница подняла трубку, услышала женский голос:

— Пригласите, пожалуйста, Татаринцеву Валентину Григорьевну. Ах, она вышла? Очень жаль. Тогда, будьте добры, передайте ей, что звонили из почтового отделения. Пусть сегодня в четыре часа она непременно будет на работе. Мы доставим ей в контору ценную бандероль. Получили на ее имя неделю назад. И все не можем вручить.

Ровно в четыре часа к столу Татаринцевой подошел светловолосый молодой человек.

— Вы с почты? — спросила она.

— Нет, я из милиции, — вполголоса ответил Шемякин. — Вот постановление прокурора о проведении обыска в вашей квартире. Придется вам пройти со мной в машину.

Татаринцева прочитала постановление, недоумевающе пожала плечами, накинула плащ, чуть взлохматила перед зеркалом волосы. Вместе с Шемякиным они подошли к стоявшему за углом микроавтобусу. Там Татаринцеву ожидали полковник Кудрявин, оперативные работники МосУБХСС и эксперты со специальной аппаратурой.

Они приехали в отдаленный район Москвы. Полутемная лестница с щербатыми ступенями и скрипучими перилами привела на площадку третьего этажа, к двери, обитой продранной клеенкой. Едва вошли в чистую, скромно обставленную квартиру, Кудрявин обвел взглядом комнату, зорко присматриваясь к электрическим розеткам и выключателям.

— Костылев ремонтировал у вас что-либо в квартире? — спросил Кудрявин.

— Костылев ремонтировал?! — удивленно повторила Татаринцева и засмеялась. — Какой он работник по дому. Ему бы только выпить да сказки порассказать про старательскую жизнь. Один раз поменял тот черный выключатель на белый. Только и всего ремонту.

— Выключатель? — спросил Кудрявин. Снят белый выключатель. За ним, именно в том месте, где и указал Лихарев, углубление в стене. Но в тайнике пусто. Ничего, кроме пожелтелых обрывков бумаги.

Проверка специальной аппаратурой показала: других тайников и металла, скрытого в стенах, под полом, в потолочном перекрытии, в квартире Татаринцевой нет.

— Костылев не говорил вам о том, что у него имеется большое количество похищенного золота? — строго спросил Кудрявин.

— И не слыхивала, — испуганно ответила она, с изумлением разглядывая черный провал в стене за выключателем.

Кудрявин снова окинул взглядом обстановку квартиры, поношенную одежду Валентины. Судя по всему, Татаринцева говорит правду. Уравнение со многими неизвестными осталось нерешенным…

В небольшой кабинет следственного изолятора, где Константин Прокопьевич Кудрявин и я ожидаем Лихарева, неторопливо входит высокий парень. Тренировочный спортивный костюм кажется тесноватым на его размашистых плечах. Он останавливается у дверей, окидывает меня оценивающим настороженным взглядом, обрадованно улыбается Кудрявину и негромко, типичным московским говорком, произносит:

— Добрый день, Константин Прокопьевич.

— Добрый день, — приветливо отзывается Кудрявин: — Что-то заметно располнели, Олег Вадимович.

— Пища в основном мучная, — также выжидательно глядя на меня, безразлично отвечает Лихарев, — а движений все-таки маловато. Вот и полнею.

— Займитесь гимнастикой, — советует Кудрявин, продолжая этот пустяковый разговор для того, чтобы снять настороженность Лихарева, дать ему возможность привыкнуть к моему присутствию.

Константин Прокопьевич представляет нас друг другу и просит Лихарева рассказать о кражах золота.

Олег оживляется, явно любуясь собой, то и дело бросая на меня испытующие взгляды: в полной ли мере я понял и оценил его ловкость, сметку, находчивость, рассказывает о воровских приемах, со знанием дела рекомендует меры для предотвращения таких преступлений.

Чтобы я мог понагляднее представить его «искусство», он берет со стола пресс-папье и на нем показывает, какой величины самородки ему удавалось похищать иногда.

— В таком примерно пятьдесят граммов… — мечтательно замечает он.

И тут я открываю в моем собеседнике странную перемену. Лицевые мускулы словно омертвели, лицо стало неподвижным, маскообразным. Зато в глазах появился азартный лихорадочный блеск, длинные пальцы дрожали, нашаривали что-то в пустоте. Ровный, спокойный голос сделался прерывистым, хриплым. Сильный, красивый парень стал очень похож на закоренелого наркомана…

Такие метаморфозы происходили с ним во время нашего разговора не однажды, едва он произносил слова «золото», «самородок»… Я смотрел на него с чувством брезгливой жалости и думал о глубине его падения, о страшной моральной цене, которую он добровольно уплатил за призрачные выгоды своего преступного промысла.

Я кто такой? Я дремучий человек. Старикашка незамечательный. Грамотешки никакой, путного не видал ничего. Всю жизнь — тайга да река. В армию даже не взяли — хромой потому что. Я им говорю: мне ж не ногой стрелять; схоронюсь, мол, под елкой и пошел фрицев щелкать. А они: войну под елкой не просидишь. Ты, говорят, Черепанов, мех добывай — больше пользы принесешь. Мех так мех, а все же обидно было: все кровь проливают, все люди как люди, один я как черт на блюде. Угораздило же дурака ногу покалечить: мальцом еще в кузне молот на ногу сдернул… Вот и не вышло свет повидать, дальше Хантов (это так у нас Ханты-Мансийск называется) не бывал нигде. Полгода в зимовье кукую, полгода в поселке канителюсь.

Однако я почему разговор завел? Язык почесать охота? Никак нет. Я — хоть кого спросите — вообще попусту говорить не люблю. Может, характер такой, а может, в лесу обвык: все молчком да молчком. У меня вот что: проблема получилась. Смеетесь, поди: туда же, мол, колода старая, проблема у него. Потерпите зачуток — вдруг неглупое слово будет.

Не видал я свет, а мерекаю все же, что люди везде одинакие. То есть: за добро добром, за худое по лбу. Есть, конечно, волки, но большинство-то по чину жить привыкли. Вот, скажем, простой какой-нибудь человечишко, даже пусть как рыбья башка глупый — и тот кумекает, где добро, где худо. А культурный человек вообще все насквозь понимает. Он нас, малограмотных, еще научит, какую жизнь вести. Так я раньше думал. А теперь вот — проблема получилась. Слушайте почему.

К зятю моему — Тихонову Лешке — гости из Тюмени приехали: кандидат физических наук с девушкой своей. Откуда у Лешки знакомства такие? У него еще не то найдется. У Лешки в Тюмени летчик даже есть — товарищ. Как приедет в командировку, сразу к нему идет: вот, мол, Владимир Георгич, муксуна соленого вам привез. И ночует у них, и в ресторан ходят. Лешка — он вообще со всеми друг-приятель: и в поселке каждая собака за ним бежит, и куда поедет — там сразу перезнакомится. Так же, видать, и кандидата этого где-то ухватил. А тот ему и скажи: люблю охотиться да рыбалить. Лешка сразу: так давай ко мне в гости. Я, говорит, вас к тестю свезу на заимку. Вот они и прилетели.

Я тогда еще в поселке копошился: из райкоопа продукты таскал, порох, дробь — в общем, к зиме начал запасаться. Думаю, две ездки еще сделаю до ледостава, а остатки охотоведа попрошу завезти. Тут вдруг Лешка прибегает: батя, прихвати с собой моих гостей. Я говорю: «Взять не штука, а куда я провиант девать буду?» А он не отстает: ну возьми, еще разок сгоняешь. Подумал я, прикинул время и согласился — ладно, думаю, может, успею лишний раз обернуться. И охотоведа просить не надо. (Я с ним не особо лажу — нехороший мужик, из залетных. То он сортность плохую ставит, если шкуркой не задаришь, то рыбы ему дай.) Прикинул я, значит, все это и говорю: «Приводи своего кандидата, завтра по утряку поедем».

Вечером приходят. Кандидат этот — здоровенный парень, борода лопатой, очки. Девчонка у него тоже ничего — красивая такая, высокая. Обои в свитерах, в курточках новых. Познакомились, побеседовали немножко. Анна Тимофеевна моя на стол собрала, Лешка в магазин слетал за вином. Они — кандидат с подружкой своей — ахают да охают: ай да брусничка, вот так груздочки! Анна Тимофеевна на кого хошь угодит: я других таких пирогов с черемухой ни у кого не видал, такого борща во всем поселке не нюхал. А грибы да брусника — это уж у всех умеют. Ну вот, под чарку да закуску разговор, конечно, завязался: они про зимовье узнают, про жизнь мою лесную.