Конечно, не иначе как божество какое-нибудь привело к нам этого человека, который даже очень полезен оказался в том, что вскоре последовало.

21. А именно: на середину, где мы пировали, вышел раб, говоря, что явился от Этимокла-стоика; в руках у него было письмецо, и он заявил, что господин его велел прочесть это письмо среди собравшихся во всеуслышание и тотчас возвращаться домой. Получив, естественно, дозволение Аристенета, раб подошел к светильнику и начал читать.

Филон. Наверное, похвальное слово, Ликин, в честь невесты или поздравительное стихотворение к свадьбе, одно из тех, какие обычно пишутся?

Ликин. И мы, разумеется, подумали то же самое; оказалось однако нечто, даже отдаленно не похожее: в письме было написано следующее:

22. "Этимокл-философ — Аристенету. Каково мое отношение ко всяким обедам — тому вся моя прошедшая жизнь могла бы явиться свидетельством, ибо, ежедневно докучаемый приглашениями многих, гораздо превосходящих тебя богатством, я все же никогда не стремился этим приглашениям следовать, зная, сколько шума и бесчинств происходит на попойках. Лишь на тебя одного, полагаю, справедливо мне будет обидеться за то, что, столь долгое время всячески мною уважаемый, ты не почел нужным включить и меня в число прочих твоих друзей — лишь я один оказался тобой обездоленным, хотя и живу с тобой по соседству. Итак, я печалюсь всего более о столь великой твоей неблагодарности: ибо для меня счастье — не в куске жареного кабана или зайца, не в куске кренделя, — всего этого я и у других, понимающих приличия, вволю могу отведать. Вот и сегодня я имел возможность отобедать на роскошном, как сказывают, обеде у моего ученика Паммена, но, невзирая на мольбы его, отклонил приглашение, по глупости моей для твоего дома себя приберегая.

23. Ты же, пренебрегши нами, других угощаешь. Впрочем, это понятно: ты ведь не умеешь еще различать лучшее и не обладаешь воображением, способным постигать сущность вещей. Но я знаю, откуда все это идет: от твоих достойных философов, Зенофемида и Лабиринта, уста которых — да минует меня кара Адрастеи — я мог бы, кажется, сразу заградить всего лишь одним силлогизмом. А не то: пусть-ка определит кто-нибудь из них, что есть философия? Или хотя бы вот это, самое первое: чем отличается душевное свойство от душевной способности? Я уже и говорить не хочу о каких-нибудь трудных вопросах с «рогами», с "кучей песку" или с «железом». Но можешь пользоваться выбранным обществом, я же, почитая благом одно лишь прекрасное, легко перенесу мое бесчестие.

24. Впрочем, чтобы ты не мог потом прибегнуть к оправданию, будто в такой суматохе и хлопотах ты просто забыл обо мне, я сегодня дважды тебя приветствовал: и утром перед домом, и позднее, когда ты приносил жертву в храме Диоскуров. Это все я говорю, чтобы защитить себя в глазах присутствующих.

25. Если же тебе кажется, что я за самый обед сержусь на тебя, приведи себе на память рассказ об Оинее: ты увидишь, что и Артемида разгневалась, когда ее одну обошел он, совершая жертвоприношение и потчуя прочих богов. Вот как говорит об этом Гомер:

И Еврипид:

Также и Софокл говорит об Оинее:

26. Это немногое из многого у меня имеющегося я привел, чтобы ты уразумел, каким пренебрег ты мужем, предпочтя угощать Дифила и даже собственного сына ему поручив. Не удивительно: учитель приятен юноше и сам от общения с ним получает удовольствие. Если бы мне не было стыдно говорить о подобных вещах, я бы еще кое-что мог присовокупить, в справедливости чего, если пожелаешь, ты сможешь убедиться, расспросив дядьку Зенона. Но не подобает смущать свадебного веселия и говорить худое о других людях, в особенности обвиняя их в столь постыдных деяниях. И хотя Дифил заслужил того, сманив у меня уже двух учеников, — но я… я во имя самой философии буду молчать.27. Кроме всего сказанного, я приказал моему рабу, — даже если ты предложишь ему для передачи мне кусок свинины или оленины, или взамен обеда пирога, желая оправдать себя, — ничего не брать, чтобы не подумали люди, будто я за этим посылал его".

28. Пока читалось это письмо, дружище, я весь обливался потом от стыда и, воистину, хотел, по известной поговорке, чтобы расступилась подо мной земля, когда я видел, как присутствующие при каждом слове ухмыляются, в особенности те, кто лично знал Этимокла, седовласого и почтенного с виду человека. И дивились, конечно, как это они могли не заметить, чту он, собственно, собой представляет, обманутые его длинной бородой и строгим выражением лица. Мне казалось, что Аристенет не по небрежности обошел его, но был уверен, что тот, получив приглашение, никогда не примет его и не допустит себя ни до чего подобного, а потому не счел нужным и пытаться начинать это дело.

29. Итак, когда раб, наконец, окончил чтение, взоры всего стола обратились на пару Зенона и Дифила. Испуганные, побледневшие, они смущенным видом своим подтверждали справедливость Этимоклова обвинения. Сам Аристенет был встревожен и полон смятения, но тем не менее пригласил нас пить и пытался сделать вид, будто не произошло ничего плохого; он улыбался и отослал раба, сказав, что примет все написанное во внимание. Немного погодя и Зенон незаметно встал из-за стола, так как дядька — очевидно, по приказанию отца — кивнул ему, чтобы он вышел.

30. Между тем Клеодем давно уже искал какого-нибудь повода, желая сцепиться со стоиками, и просто лопнуть готов был, не находя благовидного предлога для начала схватки. Теперь, когда письмо доставило желанный случай, он произнес: "Вот оно, до конца доведенное учение великолепного Хризиппа и Зенона достопочтенного, и Клеанфа: только непонятные словечки и вопросы да наружность, похожая на философов, а в остальном большинство из них — Этимоклы! И посмотрите, что за достойное старца послание, и это заключительное сравнение: Оиней — Аристенет, а Этимокл — Артемида! Геракл! Какие все добрые и приличествующие празднику речи!"

31. "Видит Зевс! — заметил лежавший выше Гермон, — дело, по-моему, ясно: до него дошел слух, что у Аристенета к обеду свинья приготовлена, вот он и решил, что не будет неуместным вспомнить о калидонском вепре… Ну, во имя Гестии, Аристенет: пошли ему поскорее первый почетный кусок, да не успеет старец от голода исчахнуть, подобно Мелеагру! А впрочем, ничего, пожалуй, страшного для него в этом не будет: ведь Хризипп считал все подобные вещи "безразличными"!"

32. "О Хризиппе, стало быть, вы вспомнили, — воскликнул Зенофемид, сбросивши свою спячку и принимаясь кричать во все горло. — Неужто же по одному человеку, незаконно именующему себя философом, по этому морочащему людей Этимоклу вы измеряете мудрых мужей, Клеанфа и Зенона? Да вы-то сами кто такие, чтобы говорить подобные речи? Разве ты, Гермон, не обстриг уже кудри у Диоскуров, золотые кудри? Ты еще дашь в этом ответ, попав в руки палача! А ты, Клеодем, с женой Сострата, ученика твоего, любодействовал и, пойман будучи, великий срам претерпел. Так не лучше ли вам помалкивать, если за самими собой такие дела знаете?" — "Я не свожу зато, как ты, собственную жену с ее любовниками, — возразил Клеодем. — Я не брал у приезжего ученика на сохранение отложенные им для дороги деньги и не клялся затем Афиной-Палладой, будто ничего от него не получал. Я не даю ссуд по четыре драхмы в месяц. Я не беру за горло моих учеников, если они вовремя не отдадут мне плату!"

"Но этого, — отвечал Зенофемид, — ты уже, наверно, не будешь отрицать: что ты продал Критону яд, предназначенный для его отца?"

33. Сказавши это, он схватил чашу, из которой как раз пил, и все, что еще оставалось в ней, — приблизительно около половины, — выплеснул на обоих своих противников. Отведал этого угощения также Ион, по соседству и не совсем незаслуженно. После этого Гермон, наклонившись, принялся соскабливать с головы густое вино и призывал всех присутствующих в свидетели понесенного им оскорбления. Клеодем же, за неимением чаши, обернулся и плюнул в Зенофемида, потом левой рукой схватил его за бороду и намеревался ударить в висок. Конечно, он убил бы старика, если бы Аристенет не удержал его руку и, перешагнув через Зенофемида, не возлег между ними, чтобы, разделив их, как стеной, собственным телом, заставить сохранить мир.