14. "Многие и много раз, пренебрегая беседой о наилучшем и полезнейшем, заводят речи об иных предметах, надеясь сами приобрести известность, тогда как слушатели их из этих слов не выносят для себя ничего путного. Одни пространно препираются друг с другом, а другие рассуждают о небылицах, третьи пустословят о вещах, никому не нужных. Между тем надлежало бы им все эти занятия бросить и посмотреть, не найдется ли сказать о чем-нибудь более возвышенном. Я полагаю, что у таких ораторов нет ни единой здравой мысли о сущем, и я считаю также, что только совершенный глупец способен, обвиняя других в незнании лучшего, сам впасть в такие же ошибки, — а потому я избираю предметом моей речи самое прекрасное и вместе высоко полезное для слушателей, такое, о чем каждый, кто бы он ни был, скажет: "прекрасно слушать речи о прекрасном".

15. Если бы ныне мы вели беседу о чем-нибудь ином, не о красоте, то было бы достаточно выслушать одного оратора и на том покончить. Но красота — такой неисчерпаемый предмет для всех, кто хочет взять о ней слово, что, конечно, нельзя считать неудачливым оратора, который в своей речи не осветил вопроса с достаточной полнотой; напротив, если ко всем хвалам, произнесенным другими, он сумел и от себя хоть что-нибудь прибавить, надо признать, что речь его блестяще удалась. Красота — то, чему открыто воздают такой почет небожители; но она и для смертных столь же божественна и в высшей мере желанна. Она по своей природе вносит строй и лад во все сущее. Наконец, она делает людей, красотой обладающих, предметом всеобщих домогательств, а к тем, кто лишен красоты, рождает ненависть и отвращает от них взоры как от недостойных. Кто обладает даром слова, достаточным, чтоб по заслугам восхвалить ее? Никто, конечно. А потому, раз красота нуждается для прославления ее в многочисленных хвалителях и так трудно воздать ей должное, не будет нисколько неуместным, если и мы решимся кое-что сказать о ней, хотя бы выступая с речью после Филона. Красота превыше и божественней всего, что есть на свете.

16. Я обойду молчаньем все, чем почтили красавцев боги. Но уже с глубокой древности Елена, рожденная от Зевса, такой восторг возбудила у всех смертных, что Тесей, очутившийся по каким-то делам в Пелопоннесе, когда Елена была еще почти ребенком, увидав красоту ее, влюбился так, что, владея незыблемым троном и славой, какой не обладает первый встречный, он, невзирая ни на что, решил скорей перестать жить, чем лишиться Елены. Напротив, Тесей готов был счесть себя счастливцем из счастливцев, если ему удастся сделать Елену своей женой. Такие питая чувства, он отказался от мысли получить Елену от отца, который не отдал бы ему дочь, еще не достигшую совершеннолетья. Надменно пренебрегши отцовской властью и презрев все опасности, грозившие ему в Пелопоннесе, Тесей замыслил похитить Елену и, сделав Перифоя своим сообщником, силой взял Елену от отца и увез ее в Афидну, что в Аттике. За эту помощь Тесей был так благодарен Перифою, что на всю жизнь остался ему другом, и для потомков примером сделалась эта дружба Тесея с Перифоем. Когда же Перифою в свой черед пришлось спускаться в Аид, чтобы посватать дочь Деметры, Тесей долго отговаривал его, когда же оказался не в силах убедить друга отказаться от своей попытки, он последовал за Перифоем, считая, что таким способом, подвергая ради друга самую жизнь свою опасности, он достойно отблагодарит его.

17. Итак, Тесей снова отправился в странствия, а Елена вернулась в Аргос. Когда же пришла пора ей выйти замуж, то цари Эллады, хотя они могли взять себе жен из Греции, красивых и знатных родом, собрались и стали сватать Елену, с презрением отвергая прочих женщин, как стоящих ниже ее. Потом, когда они поняли, что Елена станет предметом борьбы, и испугавшись, как бы не возгорелась в Элладе война, в которой они столкнутся друг с другом, они по общему решению обязались взаимной клятвой поддерживать того, кто удостоится стать мужем Елены, и не допускать, чтоб кто-нибудь чинил ему обиды. Каждый был уверен, что он таким путем для себя подготовляет союзников. Однако все обманулись в собственных расчетах, кроме Менелая; силу же общего решения изведали очень скоро: как известно, немного времени спустя возник спор между богинями о красоте, и разрешить его они предоставили сыну Приама Парису. Он же, побежденный красотой богинь, был вынужден судить их по их дарам. И вот Гера предложила ему власть над всей Азией, Афина мощь воина, а Афродита — брак с Еленой. Парис решил, что ничтожным людям иной раз достается царство, ничуть не меньшее, чем Азия, Елену же не заслужит никто из грядущих поколений, — и выбрал брак с ней.

18. Когда же приключился знаменитый, воспетый в песнях поход под Трою, в котором Европа впервые выступила против Азии, то и троянцы имели возможность, возвратив Елену, спокойно жить у себя дома, и греки, уступив Елену троянцам, могли избавиться от трудностей войны и дальнего похода. Однако ни те, ни другие не пожелали этого, решив, как видно, что не найти другого, прекраснейшего повода к войне, за что бы стоило пожертвовать жизнью. И сами боги не отвращали своих сынов от этой войны, но напротив, побуждали принять участие в ней, хотя и знали наверно, что их ждет гибель: они полагали, что смерть в битве за Елену принесет их детям не меньшую славу, чем божественное происхождение. Впрочем, что я говорю о детях! Сами боги восстали один на другого яростнее и страшнее, чем прежде в войне против Гигантов, — в первой войне они стояли друг подле друга, а теперь друг против друга. Можно ли найти более очевидное свидетельство того, насколько перед судом бессмертных красота стоит превыше всех прочих человеческих достоинств? Когда мы видим, что ничто другое никогда не вызывало среди них раздоров и лишь во имя красоты боги не только жертвовали сыновьями, но и сами воевали друг против друга, а иные даже и ранены бывали, — разве не явствует из этого, что боги единогласно предпочитают всему красоту?

19. Но, чтобы не показалось вам, будто я теряюсь, куда направить речь о красоте, и потому так задерживаюсь на рассказе о Елене, я перейду теперь к другому, что докажет высокие заслуги красоты и ничуть не меньше, чем сказанное мной, — перейду к Гипподамии, дочери аркадца Эномая. Сколько людей, плененных красотой Гипподамии, предпочли лучше умереть, чем в разлуке с ней жить под солнцем! Когда Гипподамия превратилась из ребенка в девушку и отец заметил, какая пропасть отделяет от нее ее подруг, он сам пленился ее расцветом, ибо красота, облекавшая ее, была столь велика, что соблазнила даже родителя, наперекор природе, и потому решил удержать дочь при себе, однако сделал вид, что согласен отдать ее в супруги достойному ее. Во избежание нареканий людей отец хитроумную придумал хитрость, преступней самой страсти, уверенный, что с ее помощью легко осуществить свое желание. На колеснице, искусно изготовленной для самого быстрого бега, заложив в нее коней, рысистей которых было не сыскать во всей Аркадии, Эномай состязался с теми, кто сватал девушку, обещая дать дочь в награду победителю, который его обгонит, и снести голову тем, кто будет побежден. При этом Эномай требовал, чтоб дочь всходила на колесницу вместе с женихами, чтобы, занятые ею, они забыли об управлении лошадьми. Первый же выступивший на ристаньи потерпел неудачу и лишился любимой вместе с жизнью. Другие, считая малодушием уклоняться от состязания или отступать от принятых решений, проклинали жестокость Эномая и гибли один за другим, словно каждый боясь, что не успеет умереть за девушку. Число убитых юношей дошло уже до тринадцати. Тут боги, возмущенные злодейством Эномая, жалея как погибших юношей, так и Гипподамию, — тех за потерю прекрасной награды, эту за то, что красота ее увянет без наслажденья, — а равно заботясь о юноше, который собирался выступить на состязании, — это был Пелоп, — они подарили своему любимцу колесницу, еще прекрасней и искусней сложенную, и коней бессмертных, чтобы при их помощи он овладел любимой. Так и случилось, и у победной цели Пелоп умертвил своего тестя.