Гермес. А ты, Микилл, ни о чем не плачешь? Никому не полагается плыть без слез.
Микилл. Поди ты прочь! О чем мне плакать? Ехать хорошо.
Гермес. Все-таки хоть немножко поплачь, соблюдая обычай.
Микилл. Ну, если хочешь, поплачу. Увы, подошвы! Увы, старые сапоги! Увы, дырявые сандалии! Я, несчастный, больше не буду оставаться без еды с утра до вечера, не буду зимой расхаживать босиком и полуголым, щелкая зубами от холода! Кому-то достанется мой нож и шило!
Гермес. Довольно, поплакал. Да мы почти уже и приплыли.
21. Харон. Ну, давайте-ка сначала нам плату за перевоз. Все ли заплатили? Давай и ты свой обол, Микилл.
Микилл. Ты шутишь, Харон, или, как говорится, пишешь по воде, ожидая от Микилла обола. Я вообще не знаю, какого он вида — четырехугольный или круглый.
Харон. Вот так прибыльная сегодня поездка! Вылезайте все-таки, а я поеду за лошадьми, быками, собаками и прочими животными: надо ведь и их перевезти. Клото. Забирай их, Гермес, и уводи, а я поплыву на тот берег, чтобы перевезти серов — Индопатра и Гарамитру; они умерли, сражаясь друг с другом из-за границ своих владений.
Гермес. Ну, вы! пойдем вперед; а то лучше в порядке следуйте за мной.
22. Микилл. О Геракл, что за тьма! Где же теперь красавец Мегилл? Кто может отличить, красивее ли Симмиха Фрины? Все здесь имеет один цвет, нет ни красивого, ни красивее; даже мой потертый плащ, до сих пор казавшийся мне безобразным, одинаков с царской порфирой — ничего не видно, ибо они погрузились в одну и ту же темноту. Ты где, Киниск?
Киниск. Тут я, Микилл; если хочешь, пойдем вместе.
Микилл. Хорошо, давай руку. Скажи мне, Киниск, — ты ведь, очевидно, посвящен в элевсинские таинства, — не похоже ли здесь и там?
Киниск. Да!.. Посмотри-ка, вон подходит какая-то женщина с факелом со страшным, угрожающим видом. Не Эриния ли это?
Микилл. Да, похожа по виду.
23. Гермес. Получай их, Тисифона, — тысяча четыре человека.
Тизифона. Радаманф уже давно вас ожидает.
Радаманф. Подводи их, Эриния. А ты, Гермес, выкликай и подзывай их.
Киниск. О Радаманф, ради твоего отца, начни суд с меня!
Радаманф. Почему?
Киниск. Потому что я во что бы то ни стало хочу обвинять одного тирана, за которым знаю много позорных дел, совершенных при жизни. Но мои слова не покажутся достойными доверия, если не выяснится раньше, каков я и как прожил мою жизнь.
Радаманф. А ты кто?
Киниск. Киниск, почтеннейший; по убеждению — философ.
Радаманф. Ну, иди сюда и становись на суд. Вызывай, Гермес, обвинителей!
24. Гермес. Если кто-нибудь обвиняет этого Киниска, пусть подойдет сюда!
Киниск. Никто не подходит.
Радаманф. Этого, Киниск, еще недостаточно: разденься, я посмотрю клейма.
Киниск. Откуда быть на мне клеймам?
Радаманф. Каждое нехорошее дело, которое кто-либо из вас совершил при жизни, оставляет след на вашей душе.
Киниск. Ну вот, я голый стою возле тебя: ищи пятна, о которых ты говоришь!
Радаманф. Он почти чист, за исключением вот этих трех или четырех очень слабых и незаметных пятен. Но что это? Следы и знаки большого числа ожогов, я не знаю, каким путем сглажены или, лучше сказать, вырезаны. Как это случилось, Киниск, и как ты снова сделался чистым?
Киниск. Я могу объяснить это: благодаря отсутствию воспитания я стал дурным человеком и имел много пятен, но, занимаясь философией, понемногу смыл этим хорошим и весьма действенным средством все пятна души.
Радаманф. Когда обвинишь тирана, о котором ты говорил, ступай на Острова Блаженных, чтобы быть там вместе с лучшими. Зови других!
25. Микилл. Мое дело, Радаманф, тоже незначительно и не требует долгого внимания; я давно уже стою перед тобой обнаженным, — рассмотри меня.
Радаманф. А кто ты такой?
Микилл. Сапожник Микилл.
Радаманф. Хорошо, Микилл; ты совсем чист и не запятнан: иди и ты вместе с этим Киниском. Призови тирана!
Гермес. Пусть придет Мегапенф, сын Лакида. Куда ты сворачиваешь? Подходи: я тебя, тиран, зову. Подтолкни его, Тизифона, в шею.
Радаманф. Ну, Киниск, обвиняй его и изобличай: этот человек уже здесь.
26. Киниск. Без лишних слов, ты по пятнам сам узнаешь, каков он. Я только яснее раскрою тебе его жизнь и покажу ее. Я пропущу все, что совершил этот треклятый, будучи простым гражданином; довольно того, что он, подобрав себе в товарищи самых отчаянных людей и вооружив их, восстал против города и стал тираном, без суда убил больше чем десять тысяч человек, забирая себе их имущество; а когда он достиг высшей степени богатства, то предался всякому распутству, со всею грубостью и дерзостью относясь к несчастным гражданам, позорил девушек и мальчиков и, как пьяный, неистовствовал над подчиненными! А уж что касается его высокомерия, чванства и гордости ко всем окружающим, — этому и достойного наказания не найдешь; легче было, не зажмурясь, смотреть на солнце, чем на него. Кто мог бы рассказать про невиданные, но жестокие кары, которые он применял даже к близким? Подтверждение моим словам ты найдешь у тех, кого он загубил, — они без зова уже тут и душат его. Все они, Радаманф, погибли от рук этого негодяя, кто защищая честь красивых жен и дочерей, кто — сыновей, уводимых на позор, а кто — за то, что были богаты или справедливы и не одобряли его поступков.
27. Радаманф. Что можешь ты, нечестивец, возразить на это?
Мегапенф. Убийства, про которые он говорит, я совершил; а все прочее — развратную жизнь, насилие над мальчиками и девушками — ложно возводит на меня Киниск.
Киниск. А не хочешь ли, Радаманф, я представлю тебе свидетелей и этих поступков?
Радаманф. Про кого это ты говоришь?
Киниск. Позови мне, Гермес, его лампу и кровать; пусть они придут и засвидетельствуют, что за ним знают.
Гермес. Пусть явится сюда кровать и лампа Мегапенфа! Вот, они послушно явились сюда.
Радаманф. Скажите, что вы знаете за этим Мегапенфом! Ты, кровать, говори первой.
Кровать. Киниск во всем обвинял правильно. Мне стыдно, владыка Радаманф, сказать, какие дела он на мне совершал.
Радаманф. Воздерживаясь от рассказа, ты самым ясным образом свидетельствуешь против него. Давай теперь ты, лампа, свое показание.
Лампа. Дневных его деяний я не видала, ибо не присутствовала при них, а того, что он делал и позволял себе ночью, я не решаюсь сказать. Я видела, кроме того, много, чего нельзя сказать и что превосходит всякое бесстыдство. Хотя я часто нарочно не впитывала в себя масла, желая погаснуть, но он придвигал меня ближе, освещая свои деяния, и всячески грязнил мой свет.
28. Радаманф. Довольно и этих показаний. Ну-ка сними порфиру, чтобы нам посмотреть число пятен. Ой-ой! Он весь разрисован, весь потемнел и прямо даже посинел от пятен. Какому же наказанию его подвергнуть по заслугам? Не бросить ли его в Пирифлегетон, или, быть может, отдать Керберу?
Киниск. Нет; если хочешь, я предложу тебе новое и достойное его наказание.
Радаманф. Говори; я тебе за это буду очень благодарен.
Киниск. Насколько мне известно, все умершие должны выпить воды Леты?
Радаманф. Конечно.
Киниск. Так вот пусть он один из всех умерших ее не выпьет!
Радаманф. Почему?
Киниск. Тогда он будет переносить самое жестокое наказание, постоянно вспоминая, каким могуществом пользовался он на земле, и сожалея о роскошной жизни, утерянной навсегда.
Радаманф. Твоя правда: пусть ему вечным наказанием будут жизненные воспоминания. Отведите его к Танталу.
