Алиса захлопала глазами, и на ее щеках обозначились ямочки:

— Конечно хотела бы. А ты бы на моем месте пожелал бы другого? И разумеется, я вознаградила бы тебя куда более щедро, чем мой отец… Мне пришлось бы расщедриться — как считаешь? — после того, как ты узнал мою тайну.

— Здесь уже речь идет о заговоре, принцесса… О преступлении, влекущем смертную казнь.

— Чепуха, дорогой мой епископ. Речь всего лишь о мечтах… о фантазиях бурного воображения, не более… все так неконкретно, ни одной зацепки за действительность.

— Пока что нет…

— Верно, верно.

— Что же вы предпримете, принцесса, когда обстоятельства изменятся, а вместе с ними поменяется и действительность?

— Понятия не имею, но к тому времени, когда все будет иначе, я определюсь. Этих рыцарей-монахов всего девять… Бедные ратники воинства Иисуса Христа скрывают свои деяния даже от низшей братии, поэтому нелегко будет найти способ помешать им, когда настанет срок. — Ее лицо неожиданно расплылось в улыбке. — Не сомневаюсь, что мы отыщем средства для вознаграждения этих бедных монахов, несмотря на их заговорщическую деятельность… Вы поможете мне в осуществлении такого намерения?

— Это опасно. — Епископ изобразил на лице сомнение, нарочито колеблясь. — Если дойдет до короля…

Наконец он несколько раз кивнул — сначала с неохотой, потом все с большим воодушевлением:

— И все-таки — да. Помогу. Я буду с тобой.

— Вот и замечательно, Одо, — едва слышно промурлыкала довольная Алиса. — А теперь подойди ко мне поближе. Посмотрим, может, найдется и другое средство — чтоб скрепить нашу с тобой сделку.

Когда епископ в тот вечер наконец удалился, принцесса снова прилегла на диван, лениво обмахиваясь веером, и начала сосредоточенно размышлять. Одо пробыл в ее покоях около трех часов — неприлично долгий срок для уединения мужчины и женщины, юной или не очень, но Алису это не смущало. Ее личные слуги прекрасно понимали, что их благоразумие в такого рода делах было залогом дальнейшей безбедной и беззаботной жизни. Она знала, что никто из них под страхом смерти не осмелится хотя бы словом обмолвиться, как протекает ее досуг и прочее времяпрепровождение.

Несмотря на заверения, высказанные епископу, Алиса не представляла, как осуществить следующий шаг, который приблизил бы ее к разгадке тайны монахов. Она была лишь поверхностно знакома с Гугом де Пайеном, но даже этого немногого было достаточно, чтобы осознать, что рыцаря не удастся подчинить своей воле и желаниям, а значит, тратить время на него бесполезно. Во-первых, он был слишком суров по натуре и заскорузл в боевых буднях настолько, что никогда не рискнул бы на флирт с женщиной, годящейся ему во внучки. Его ближайший помощник, Годфрей Сент-Омер, был слеплен из того же теста — достаточно привлекательный, но абсолютно неподдающийся, если речь шла об ухаживаниях. Алиса уже встречала в жизни людей подобного сорта и убедилась, что все они без исключения мрачны и неподатливы — самцы, которых ей не удавалось подчинить своей воле.

Оставался только один источник, откуда можно было почерпнуть сведения, — Сен-Клер. Взвешивая свои шансы, Алиса была далеко не уверена в успехе предприятия, поскольку обнаружила, что не может судить объективно об этом человеке. На ее жизненном пути он был первым молодым мужчиной, успешно отразившим ее решительный натиск, и никак нельзя было надеяться, что при следующей попытке что-либо изменится.

Принцесса признала, что во время их последней, провалившейся встречи она пустила в ход все знакомые ей уловки — и все понапрасну. Тогда она пришла в ярость и еще несколько месяцев спустя не могла оправиться от обиды, что он сбежал от нее — улепетнул, словно струхнувший мужлан от чумы. Тем не менее Алиса и пальцем не пошевелила, чтоб ему отомстить. Она объясняла себе, что ею движет человеколюбие, поскольку юноша был монахом, неискушенным и неприспособленным к светской жизни, но сама-то она знала, что отступилась лишь ради собственного спокойствия. Никто пока не знал об ее увлечении, но, если бы она продолжила домогательства, кто-нибудь мог бы прослышать о том происшествии, и ее подняли бы на смех. Алиса де Бурк не желала превращаться в посмешище.

Руководствуясь не более чем необходимостью, принцесса в конечном счете смогла убедить себя, что поведение молодого монаха в тот день было продиктовано некими личными причинами, его собственными внутренними противоречиями, и не подразумевало ничего оскорбительного по отношению именно к ней. Его ужасающая бледность и постыдное бегство прочь с Алисиных глаз могло объясняться, например, его религиозными убеждениями, а также — это пришло ей в голову много времени спустя самого события, по здравом размышлении — могло проистекать от обычной тошноты, вызванной употреблением гашиша, щедро подмешанного в медовые пирожки. Алиса, уже много лет употреблявшая зелье, давно привыкла к его неожиданным последствиям, но для неофита Сен-Клера последствия такого угощения, очевидно, оказались плачевными.

Принцесса ничуть в этом не сомневалась, поскольку взяла за правило во всем дознаваться правды. Теперь, по истечении нескольких месяцев, когда она уже нашла другие развлечения по своему вкусу, ее гнев по отношению к Сен-Клеру поутих, хотя пока и не рассеялся окончательно. Оставив все как есть, Алиса вряд ли вернулась бы к мысли о новом свидании с молодым рыцарем, но теперь оказалось, что их встреча неизбежна. Это была единственная возможность выяснить, чем занимаются монахи в своем жилище, в конюшнях.

Разумеется, Алиса, даже будучи дочерью иерусалимского короля, не могла просто сесть на коня и туда поехать: храмовые конюшни отныне считались священной территорией, пожалованной рыцарям-монахам ее отцом и благословленной для дальнейшего использования самим архиепископом. Женщинам, и принцессе в том числе, путь туда был заказан. Впрочем, как узнала Алиса еще несколько месяцев назад, мужчин, не входящих в их братство, также не допускали в эти конюшни. Только рыцари ордена бедных ратников воинства Иисуса Христа — а их было всего ничего — имели туда доступ. Запрет распространялся даже на их сержантов, слуг-воинов общины.

Вдруг в голове у Алисы промелькнула непрошеная, незваная мысль, побудившая ее призадуматься. Идее пока не хватало четкости и ясности, но стоило вспышке промелькнуть в сознании принцессы, как она уже не сомневалась, что находка была верной. Алиса взяла связку из трех крошечных медных колокольчиков и позвонила. Через мгновение явился на зов Иштар, главный распорядитель в ее покоях.

— Чего пожелаете?

Алиса, глядя на него, хмурилась в раздумье.

— Ты, кажется, говорил вчера, что конеторговец Гассан уже вернулся?

— Верно, принцесса. Он приехал на рынок с новым табуном — очень маленьким. Я сам видел, потому что был там ввечеру.

— Есть ли в том маленьком табуне что-нибудь примечательное?

— Да, сеньора, есть, и даже не одно. Я выделил среди коней двух белых пони — вероятно, единоутробных близнецов. Если глаза не подвели меня, то эти лошадки безупречны.

Покусывая верхнюю губу, Алиса кивнула. Иштар родился и вырос среди табунщиков, и она весьма ценила его мнение, поскольку в своей жизни принцесса могла до конца доверять только лошадям и любила их до самозабвения.

— Пусть придет немедленно. Проводи его сразу ко мне, я буду ждать у себя в покоях.

Иштар низко поклонился и поспешил исполнить ее повеление, а принцесса тем временем встала у окна, плотно обхватив себя руками за локти. Она вглядывалась в сгустившиеся сумерки, но не видела ничего, кроме одной ей ведомых образов.