Становилось ясно, что Папа тщательно подготовился к своему выступлению и даже предполагал не сходя с места завербовать сколько-нибудь рыцарей для благословленной им войны. У его помоста лицом к толпе сгрудились священники с кипами белых тканевых крестов, несомненно заготовленных на случай добровольческого ажиотажа. У Гуга, едва он заприметил фигуры в сутанах, не осталось больше сомнений насчет их намерений, тем более что любая инициатива Церкви вызывала у него недоверие.

Впрочем, очевидно, никто, включая самого Папу, не ожидал такого страстного отклика на произнесенную речь, выразившегося в немедленных действиях. Казалось, что любой из огромного людского моря — будь то рыцарь или мирянин, юноша или старик, женщина ли, ребенок — все желали безотлагательно броситься на ненавистных турок и сарацин и сразиться с ними не на жизнь, а на смерть.

— Н-да, — звучно произнес Годфрей, — есть чему удивляться, как полагаете? А Папа-то завзятый краснобай.

— А ты ожидал иного, Гоф? — кричал друзьям в уши добравшийся к ним Пейн, поскольку за ревом толпы мудрено было что-либо расслышать. — Думаешь, глухонемой смог бы стать Папой?

— Не смог бы, конечно, но этот и меня заставил на миг поверить, что, действительно, пора сей же час идти бить этих проклятых сарацин… Сдается, рыцарям-христианам не терпится умаслить местного епископа и получить парочку-другую благословений. Что скажешь, Гуг?

Не успел тот вымолвить и слова, как рядом с ними оказался Пепин, первый графский помощник. Он объявил:

— Его милость желает вас видеть, мессиры.

Все трое без слов последовали за Пепином и, пройдя через цепочку стражей, охраняющих графский бивак, застали своего сеньора в окружении важных советников. Насупленный граф, погруженный в глубокие раздумья, покусывал губы, и никто не решался нарушить ход его мыслей — все молча глядели на него, не смея даже переговариваться меж собой.

Пепин сразу подошел к хозяину и что-то шепнул ему на ухо. Граф Гуг тут же обернулся к друзьям, поманил их пальцем и жестом велел следовать за ним. Вместе они отошли к высокому остроконечному шатру, над которым должен был реять графский штандарт, но от безветрия полотно обвисло. Никто не осмелился двинуться вслед за ними, и граф сам откинул полу шатра, пропуская молодых рыцарей вовнутрь. Войдя последним, он обратился к ним с вопросом:

— Ну, что вы трое думаете обо всем этом?

Подождав полсекунды, он добавил:

— Отвечать может любой из вас, поскольку вы все не лишены красноречия. Взбодрил ли Папа ваш боевой дух?

— Он говорил так… убедительно, — пробормотал Годфрей.

— И что же? Он убедил лично вас, Сент-Омер? А остальных?

— Не то чтобы очень, мессир, — ответил Пейн.

Граф удивленно выгнул бровь и с любопытством спросил:

— Отчего же?

Пейн не сразу нашелся, что сказать, и просто пожал плечами. На выручку ему пришел Гуг:

— Видимо, все дело в осведомленности, мессир. Наше обучение привело нас к мысли, что все связанное с Церковью и творящееся по ее почину, выходит на благо только самой Церкви и ее приспешникам. Вот почему мои друзья не спешат восторгаться папским призывом.

— Осведомленность, вы говорите… Разве вы столь мало осведомлены о нашем ордене?

— Мессир, боюсь, что…

— Ага, ясно — вы боитесь, что ничего не поняли. Я боюсь того же… что вы недопоняли. Теперь слушайте, что необходимо сделать. Я велю вам троим немедленно пройти к папскому помосту и обратиться там к епископам — пусть подпишут вас на эту новую войну. Возьмите каждый по белому полотняному кресту, которые они там раздают, и сейчас же нашейте на ваши плащи. За вечер управитесь, так что завтра вас уже везде будут принимать за участников священного папского воинства.

Гуг и двое его друзей были поражены сверх всякой меры, но граф, предвосхищая их возражения, поднял руку, призывая их к покорности.

— Молчите! И подумайте. Вспомните название нашего ордена. А теперь поразмыслите, что предлагает Папа. Припомните еще, сколь долго наш орден вынашивает планы возвращения на землю предков. Решите сами, куда приведет провозглашенная Папой война… Ну, не кажется ли вам, что путешествие в Иерусалим может оказаться членам нашего братства весьма на руку?

Никто из троицы не находил слов для ответа: всех их обескураживала собственная недальновидность по отношению к папскому призыву. Гуг де Пайен был не на шутку поражен быстротой, с которой граф не только воспринял, но также и усвоил для себя значение слов Урбана, успев при этом заглянуть в будущее и, предвосхищая дальнейшие события, обнаружить в них выгоду для всего ордена. По графскому замыслу выходило, что именно Гуг де Пайен с друзьями будут в числе первых рыцарей-христиан, получивших тканый крест из рук самого Папы.

Не тратя времени, Гуг, по давнему обычаю, повиновался повелению графа и в этот же день нашил себе на плащ белый крест, выслушивая, но упорно не замечая насмешки братьев по ордену, что, дескать, нашлись среди них те, кто презрел старинные тайные обязательства и поддался на сговор с церковниками. Вместе с друзьями Гуг изо всех сил надеялся, что у графа Шампанского были весьма веские причины, толкнувшие его на принятие такого скоропалительного решения, и что впоследствии, как он справедливо полагал, эти причины станут всем известны. Он старался убедить себя, что время для их осознания еще не пришло, а пока предался новым обязанностям, как и подобает истинному мужчине. Гугу даже понравилась идея отдать себя на волю случая. Как большинство побывавших на Клермонском съезде, он начал свою одиссею на Святую землю в состоянии, близком к экстазу, выкрикивая вместе со всеми только что придуманный клич «Так угодно Богу!». По прошествии лет Гуг де Пайен не только разочаруется в этом призыве, но и успеет возненавидеть его.

Всех, включая самого Папу, застала врасплох истерия, развернувшаяся в последний день Клермонского съезда. Не один месяц Урбан посвятил подготовке к нему, тщательно, до мельчайших подробностей обдумывая свою речь. Он не знал ни сна, ни отдыха, изыскивая единственно правильный способ выражения страстного призыва, придания ему такой вескости и убедительности, которые достигли бы очерствелых сердец его паствы. Папа надеялся, что столь славный повод заразит боевым энтузиазмом этих рыцарей-строптивцев, погибающих от скуки в своих франкских пределах, а возможно, и их вельможных сеньоров. Он понимал, что соглашение или союз с франками привлечет на его сторону рыцарей и властителей всего христианского мира.

Такими соображениями руководствовался Урбан, провозгласив на Клермонском Соборе новое начинание, но он и не подозревал о реальном положении вещей на тот момент, когда он только еще вынашивал свой замысел. Его призыв пришелся кстати как раз тогда, когда все людское сообщество уже уподобилось сложенному костру — оставалось лишь чиркнуть огнивом. Настроения, настоянные на безнадежности, разочаровании и отчаянии, слитые с условиями жизни и разбавленные нуждами и ожиданиями, — все взболталось 28 ноября 1095 года, став наилучшей горючей смесью, вспыхнувшей от искры, брошенной пылкой речью Урбана. Следствием ее явился немедленный и всеобъемлющий хаос, невиданный и бесконтрольный выплеск долго подавляемого недовольства. Воодушевление охватило всех присутствовавших на Соборе, независимо от пола и общественного положения, впоследствии перекидываясь на всякого, кто просто услышал о событии, но сам в нем не участвовал.

Случившемуся не находилось ни достойного объяснения, ни аналога, и тем не менее очевидность пересиливала недоверие. Уже через несколько часов трезвые головы церковников ревностно взялись за работу, придумывая оценку происходящим событиям и измышляя, как можно ими управлять, обратив себе на пользу. Так или иначе, с самого начала стало ясно, что в людской массе зреет нечто совершенно невероятное.