Оливер Кэссиди в свою очередь с интересом изучал очертания ее собственной груди под блузкой цвета слоновой кости. Она носила тяжелые серебряные ожерелья, а лифчика не носила, и, насколько он мог судить, фигура у нее была потрясающая.

Его привлекли и сильные черты лица женщины, которая, казалось, с головой ушла в работу. Темно-карие глаза с тяжелыми веками и длинный римский нос делали ее похожей на хищную птицу. Белые волосы, скрученные в низкий узел, сильно контрастировали с глубоким загаром, но морщин на лице почти не было, хотя он и предположил, что ей уже ближе к пятидесяти.

Понаблюдав, как ее проворные, умелые руки разминают глину, он спросил:

– Это вы сделали все это?

Tea подняла глаза и ответила, улыбнувшись:

– Да.

– Вы очень талантливы.

– Спасибо.

Заинтригованный явным отсутствием попыток с ее стороны втянуть его в разговор, Оливер Кэссиди засунул руки в карманы брюк и еще раз внимательно осмотрел балерину.

– Мне особенно нравится вот эта.

– Мне тоже, – сказала Tea. Выпрямившись и держа руки на весу, чтобы не запачкать глиной темно-синюю юбку, она добавила:

– Продается за три тысячи фунтов.

Ей понравилось, что он и бровью не повел. Еще больше ей понравилось, когда он нахмурился и сказал:

– В чем дело? Вы пытаетесь отделаться от меня? Вы разве не хотите ее продать?

– Я скульптор, а не продавец. – Она прищурила глаза и склонила голову набок, рассматривая незаконченную фигуру, потом продолжила: – Три тысячи фунтов – очень солидная сумма. И что бы я ни говорила тут, сомневаюсь, что это произведет более сильное впечатление. Я не могу заставить вас купить то, что вам не нужно, так зачем вообще пытаться?

Оливер Кэссиди едва не рассмеялся. Он давно знал волчьи законы торговли, сам успешно занимался операциями с недвижимостью, продать ему что-то против его воли было просто невозможно. Но вместо этого он, сам не веря своим ушам, сказал:

– Но я хочу купить ее. Уговорите меня.

– Нет, – ответила Tea, ужасно довольная собой.

– Почему «нет»?

– Потому что это может быть вам не по карману. Меня замучает совесть, если я уговорю вас купить вещь, которую вы не можете себе позволить.

За пятьдесят один год совесть ее ни разу не побеспокоила, но ему знать об этом было необязательно. Ее глаза заискрились весельем, она покачала головой.

– Я что, похож на человека, который не может позволить себе эту вещь? – величественно поинтересовался Оливер Кэссиди.

На этот раз она одарила его сочувственной улыбкой.

– Повторяю, я не продавец. Откуда мне знать.

– Так я вам говорю, – сурово ответил он.

В воздухе повисло молчание. Tea, в знак того, что не собирается его нарушать, вернулась к работе.

– Я куплю ее, – сказал наконец Оливер Кэссиди. – Но при одном условии.

Она подняла брови:

– М-м-м?

– Вы поужинаете со мной сегодня вечером. Уже открыто подшучивая над ним, она сказала:

– Вы уверены, что можете позволить себе две траты сразу?

Оливер Кэссиди наконец улыбнулся:

– Думаю, как-нибудь выкручусь.

– Ну что ж, хорошо, тогда от этого предложения я не могу отказаться. Я с радостью отужинаю с вами, мистер…

– Кэссиди. Оливер Кэссиди. Пожалуйста, зовите меня Оливер.

За покупку балерины я тебя как угодно назову, только скажи, подумала Tea, стараясь скрыть внутреннее ликование. Встав со стула, она вытерла руки о юбку. Что такое пара глиняных пятен, когда ты только что заключил мегасделку? Договор был скреплен крепким рукопожатием.

– Спасибо! Значит, договорились, Оливер.

– Он свинья, – сказала Дженни, еще не простившая Гаю его ехидные замечания накануне вечером. Неожиданно ощутив потребность в дружеском общении, она решила навестить мать и застала ее за сборами на свидание.

Tea в своей любимой блузке из темно-красного шелка и белой юбке в крестьянском стиле красилась, глядя в зеркало над камином. С легкостью, которая достигается только долгой практикой, она обвела глаза черным карандашом, увеличивая и подчеркивая контуры, как делала вот уже тридцать лет.

– Ты имеешь в виду этого парнишку-фотографа? – переспросила она, не очень прислушиваясь к ворчанию старшей дочери. – Предполагалось ведь, что он неотразим, или я что-то путаю?

– Это к делу не относится. – Дженни, равнодушная к физической привлекательности Гая Кэссиди, мрачно взглянула на нее. – А эта дурацкая бутылка вина стала последней каплей. Виновата, конечно, Максин, но он решил, что открыла ее я.

Tea подкрасила губы темно-красной помадой и еще пару раз брызнула «Мицуко» – на удачу. Бросив флакон в сумочку, она бодро заявила:

– И вообще, это не твоя проблема. А Максин наверняка все уладит. Она всегда умела находить общий язык со сложными мужчинами.

Хорошо, что Дженни и не ждала никакой поддержки и участия; это было не в стиле ее матери. Вот и теперь, выслушав, как легко она разобралась с проблемой, которая, по ее словам, и проблемой-то не была, Дженни грустно улыбнулась.

– Раз уж речь зашла о сложных мужчинах, с кем ты сегодня встречаешься? Или все это ради Филиппа?

Tea застыла, не успев надеть на плечо сумочку, потом ее чело разгладилось.

– А, черт с ним.

С Филиппом Слаттери ей всегда было просто. Один из самых давних и преданных ее воздыхателей, он был добродушен, как щенок. Дженни его обожала, зато мать принимала его поклонение как должное, встречалась с ним, когда ей это было удобно, и безжалостно бросала, как только подворачивался кандидат поинтереснее. Видимо, сейчас как раз такой случай.

– Судя по «черт с ним», ты собиралась встретиться с Филиппом, но попросту забыла про него, – уличила ее Дженни. Потом, не дождавшись от матери реакции на упрек, добавила: – Мама, ты должна его предупредить. Ты не можешь просто не прийти.

Tea нахмурилась.

– Он и так поступил со мной подло. Устраивает у себя дома званый ужин, а меня, теперь я это поняла, пригласил просто для ровного счета.

– Мама! – Дженни такая забывчивость привела в ужас. – Как ты могла забыть про званый ужин? Почему бы тебе не отменить другое свидание?

– Это не обсуждается, – отрезала Tea, сняла трубку телефона и нахмурилась, вспоминая номер Филиппа. Ее-то был навсегда запечатлен в его сердце. – Я продала сегодня балерину.

– И?

– Он пригласил меня поужинать с ним, чтобы скрепить сделку. Дорогая, он не на шутку богат, к тому же симпатичный! Это может быть очень важно; я была бы полной дурой, если бы отказала ему.

Бедный, невезучий Филипп и жестокая, меркантильная Tea. Дженни молча слушала, как она бесстыдно врет, что не может прийти на ужин, который он наверняка тщательно планировал две недели.

– Ну и кто же он? – спросила она, когда Tea повесила трубку.

Ее мать отличалась весьма изменчивой памятью. Она взглянула на себя в зеркало и пригладила бровь.

– Оливер. Кеннеди, кажется. – Она непринужденно переключилась на более важные детали. – Дорогая, он носит очень дорогие ботинки. И водит «роллс-ройс».

– Ты хочешь сказать, он шофер? Tea с жалостью посмотрела на дочь.

– Дженни, не будь такой занудой. Он богатый, симпатичный, и он мне нравится. Это тот мужчина, за которого бы я согласилась выйти замуж.

Она с легкостью могла бы вести такой образ жизни и всегда думала, что заслуживает этого. Деньги Tea любила всегда, но тем не менее в девятнадцать лет безнадежно влюбилась в Патрика Вогана, который вовсе не был обеспеченным человеком. Высокий, светловолосый, звезда своего курса в колледже искусств, любимец такого количества женщин, что он не знал, что с ними делать, он всегда искал удовольствий. Через шесть недель после их знакомства Tea переехала в его захламленную мансарду в Челси, с энтузиазмом разделив богемный образ жизни возлюбленного и вдохновляя его в работе.

Однако Патрик уделял ей внимание, только если на примете не было более привлекательной женщины. Невероятно распутный, он причинил Tea столько боли своими изменами, что теперь, оглядываясь на те годы, она недоумевала, как могла выносить такое. При этом она так любила его, что о расставании не могло быть и речи. Когда Патрик, смеясь, заявил ей, что верность – буржуазное понятие, она поверила ему. Когда он признался, что остальные любовницы для него ничего не значат, она поверила ему. И когда – совершенно серьезно – он сказал ей, что станет величайшим английским художником двадцатого века, она тоже поверила ему. Ей повезло, что он у нее есть, к тому же никто никогда не говорил, что жить с гением легко.