Клеенчатую тетрадь со статьей о кинетической теории газов Циолковский упаковал в оберточную бумагу и отправил в Санкт-Петербург. Но, вернувшись с почты, он долго ходил по двору, спрашивал сам себя: «Правильно ли поступил? Стоило ли ее посылать?.. Не поторопился ли?»

Его беспокоила не сама статья – он был убежден, что она верна. Он верил в это твердо, потому что в статье развил и обосновал мысли профессора Петрушевского, высказанные им, в виде гипотезы, в «Учебнике физики».

Беспокоило Циолковского другое: он боялся, что чиновники из ученого общества, которые будут читать статью, не поверят, что ее написал учитель уездного училища.

«Конечно, если бы статья попала к самому Менделееву – было бы все иначе. Но разве мыслимо к нему пробиться?.. А «ученые» писаря, как увидят мою фамилию да звание, так и поставят крест. Куда-де с суконным рылом да в калашный ряд. Если б я был граф или иностранец – можно бы надеяться на успех. А тут. Ну, да уж теперь поздно сожалеть…»

В прошлом году Циолковский вот так же решил «попытать счастье» и – ожегся… Он направил статью «Графическое изображение ощущений» в журнал «Русская мысль», и статья словно канула в бездну.

Вспомнив об этом, он подумал: «Очевидно, мою статью, не прочитав, бросили в мусорный ящик… А как я ждал ответа, волновался, надеялся…»

Что же будет с новой статьей? Может, ее ждет та же участь? В наш век продвинуться без протекции немыслимо. От нас, изобретателей, без образования и положения, чиновники отмахиваются, как от надоедливых мух.

Однако Циолковский не мог забыть о статье, неустанно прикидывал, когда она будет получена и прочитана и когда можно ждать ответа. По его подсчетам, выходило, что ответ мог пройти в начале августа. И хотя Циолковский не верил, что ответ будет положительный, он, как и в прошлый раз, молча и терпеливо ждал вести из столицы. От этого зависело будущее, с которым были мысленно сплетены его мечты и упования.

Старуха Устинья была довольна своими постояльцами. Они вели себя тихо, не курили, не устраивали попоек и картежной игры, не беспокоили по ночам. Однако их отношения между собой казались ей непонятными. Горничная Глашка сообщила, что «спят в разных комнатах, как чужие», да и сама она видела, что постоялец, как приехала невеста, «осунулся с лица и стал сохнуть».

Устинья задумалась. «Видать, дело-то неладно… Барышня, должно, убежала из дома, а вступить в брак боится. Он же, бедняга, мучается, не находит себе места. Хорошо пока тихо, а если ее родители нагрянут? Тогда что? Выйдет, что я их укрывала… А укрывать не состоящих в законе хорошо ли? Пожалуй, начальство не похвалит… А видать, барышня из благородных. Вдруг окажется генеральской дочкой, али того выше – ведь засудят. Нет, я им прямо скажу – или женитесь, или съезжайте с квартиры».

Как-то, увидев Лизу во дворе, старуха остановила ее.

– Барышня, мне надобно с вами поговорить. Я тут хозяйка – с меня, стало быть, спрос и на мне ответ.

– А что случилось? Может быть, вы поговорите с Сергеем Андреевичем?

– У меня разговор особый – по женской части.

– Пожалуйста, если я… – смутилась Лиза.

– Вот, вот, угадали, барышня. Я человек простой, может, чего и не так понимаю. Однако вижу, дело у вас неладно… Приехали как невеста, а замуж не выходите. Кабы я не хозяйка – мне бы что – живите, как знаете. А тут ведь власти во все глаза глядят. Скажут, укрываю от закона…

– Ах, вот вы о чем, – сказала Лиза, испуг в ее глазах смягчился. – Вам нечего беспокоиться – мы обязательно обвенчаемся.

– Вот, вот, об этом я и толкую, барышня. Мы люди старой веры, и у нас слово твердо. Вон протопопа Аввакума на костре жгли, а он от своего не отказался… А великомученица боярыня Морозова? Ведь ее здесь в монастыре голодом морили, держали в земляной яме, в цепях.

– Я знаю, знаю…

– Погоди, не перебивай, барышня. Так вот она, боярыня-то, железной была. Недаром ее духовником состоял протопоп Аввакум… Как ни пытали, как ни мучили боярыню-то – она от старой веры не отреклась… Так и померла.

– Я очень уважаю боярыню Морозову.

– Уважаешь, а примера с нее не берешь. Я ведь насквозь вижу все. Коли убежала от родителев – значит любишь. А коли любишь – чего тянуть? Ведь Сергей-то Андреич извелся весь. Надо смелее быть, и от своего не отступать. Раз решила – баста! Никто помешать по может!.. Свое твори, и все!.. Вон я давеча видела, как купались поповны. Разделись на лугу и стоят визжат, в воду боятся ступить, мол, холодно. А надо перекреститься и – бултых! – вода разом покажется парным молоком.

– Я не боюсь, бабушка, я только… – Лизе хотелось рассказать все, но она боялась, что старуха не поймет ее чувств.

– У нас в расколе ведь тоже бывали разные случаи, – прервала ее Устинья. – Я ведь со своим Емельяном, покойничком, тоже оженилась «уходом». Родители мои были купцами-тысячниками. Хлебом торговали. Он по этой же части промышлял в наших краях на Волге, но молод был, небогат. Знал, что меня за него не отдадут. А парень – орел!.. Раз подкатил ночью на тройке. А уж я знала, ждала… Только он свистнул – я тут как тут. Села в кибитку, и айда! Так и ускакали мы от батюшки. Только примчались в Боровск, сразу же и окрутил нас старообрядческий поп. Потому – любили друг друга. А вы?.. Эх, не пойму я вас, барышня…

– Я не боюсь, бабушка, – вспыхнула Лиза, – я готова, только душа болит.

– А ты душу-то зажми в кулаке! Потому что человек-то больно хорош! Этакого днем с огнем не сыщешь.

– Эх, не понимаете вы меня, бабушка, ну да ладно. Одно скажу – я не из робкого десятка!

Стрешнев сидел за книгой у открытого окна. Лиза вошла неслышно, на цыпочках подкралась и обняла сзади:

– Сережа! Родной мой! Ты извини, что я так долго чуждалась. Мучили воспоминания. Но теперь… Похлопочи, чтоб нас обвенчали, но только без шума, не надо никакого торжества.

– Лиза! Лизок! Это правда? – Стрешнев вскочил, обнял ее и молча опустился на колени.

Тесть Циолковского Евграф Николаевич – приземистый, степенный бородач, еще недавно был священником. Но так как в его приходе жило много старообрядцев и доходы от верующих были скудные, Евграф Николаевич отказался от сана и стал учителем. Теперь же в нем возникла нужда именно как в священнике.

Выслушав Циолковского и Стрешнева, Евграф Николаевич, поглаживая бороду, неторопливо размышлял вслух:

– Кабы это раньше годика на два, я бы сам обвенчал – и делу конец. А теперь могу лишь поспособствовать… Вот ужо поговорю с отцом Иеремеем. Он тут, в Никитовке, в сельском храме… Может, и согласится старик обвенчать… Но все же нужны трое свидетелей.

– Помилуйте, Евграф Николаевич, да я же, кроме Константина Эдуардовича и вас, – никого не знаю, – взмолился Стрешнев.

– Ничего… Первым свидетелем будет Костя, а двоих я сыщу. Вы не отчаивайтесь, Сергей Андреич, раз я берусь похлопотать – все обставим, как надо.

– Только, пожалуйста, поскромней и, главное, чтобы в городе не знали – Лиза не хочет огласки.

– Как скажете. Как скажете, Сергей Андреевич. Однако хотя бы у нас собраться надо. Все-таки бракосочетание – нельзя… Да и батюшка обидится.

– Ну, ладно, коли нельзя – я согласен. Только как можно скромней.

Венчание было намечено в середине июля, когда уже начали жать рожь. Вечером Стрешнев в новом костюме и Лиза в подвенечном платье на извозчике выехали в Никитовку. Их сопровождали Циолковские. До Никитовки было верст восемь. Приехали уже в сумерки. Однако в церкви горели свечи – батюшка с причтом и свидетелями ждали их.

Венчание шло при закрытых дверях. Молодые обменялись кольцами, поцеловались. Батюшка исполнил обряд и сам проводил до дверей.

В Боровск молодые вернулись уже глухой ночью.