Цандер, внимательно следивший за газетами, стал терять надежду на скорое примирение с немцами.

«Собственно, что же произошло? Что дала революция народу? – спрашивал себя Цандер. – Прогнали ненавистного, бесталанного царя и его министров. Но их места заняли другие министры – министры-князья, министры-капиталисты. Те самые люди, которые обогащаются на войне, которые еще прочнее, чем царь, связаны с союзниками и их финансовыми магнатами.

Может ли народ от них ждать свободы и равенства? Разве могут они отдать народу свои земли, свои богатства?..

Нет, напрасно я писал Марте восторженные письма, рассказывал о ликовании в Москве, говорил о скорой встрече. Революция началась пафосом, а кончилась провалом. Народ, сбросив одно ярмо, оказался в другом…»

Придя к такому выводу, Цандер затосковал… Но прошло несколько дней, и он опять занялся своими вычислениями. Его влекли другие миры, где не было ни войн, ни страданий…

Двадцатого августа старый доктор Артур Константинович Цандер встал, по обыкновению, рано. Погуляв полчаса в саду, он позавтракал и поехал к себе в госпиталь. Сытая лошадь бежала рысью, но на повороте к мосту, кучер резко натянул вожжи, закричал: «Тпру! Тпру!» Дорогу преградил солдат с красным флажком – через мост двигались артиллерийские части.

«Что такое? Наши отступают? Неужели немцы прорвали фронт?» – подумал старый доктор. Он привстал в коляске и окинул взглядом колонну войск – конца ее не было видно…

Прождав больше двух часов, Артур Константинович наконец добрался до госпиталя. Там весь двор был заполнен ранеными. Они лежали прямо на траве – их не успевали увозить: не хватало фургонов.

Догадавшись, что идет эвакуация, Артур Константинович поспешил к начальнику.

– Как, вы только явились? – недовольно спросил главный врач.

– На мосту пробка – пропускали отступающие войска… да я и не знал…

– Потрудитесь проследить за упаковкой и отправкой инструментария операционных.

– Слушаюсь! – сказал Цандер и пошел на второй этаж…

К вечеру, когда все раненые, имущество и обслуживающий персонал были отправлены, старый доктор вдвоем со сторожем Акимом осмотрели пустое помещение и присели покурить.

– Значит, вы решили остаться, Артур Константинович?

– Куда мне? Я не перенесу переезда.

– Плохо нам, старикам, – вздохнул Аким, поглаживая лысину. – Я вот дочку с внуками отправил, а сам с больной старухой здесь. Будь что будет. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

– У моего сына невеста в Александровском госпитале, – задумчиво продолжал Цандер. – Не слышал, они не эвакуируются?

– Должны после нас. Я слышал, что фургонщики собирались ехать с ними.

– Тогда я поеду, – может, застану… Ты не забывай обо мне, Аким, наведывайся.

– Спасибо, Артур Константинович. Непременно проведаю, если буду жив.

Марта, вызванная санитаром, увидев в вестибюле старого Цандера, остановилась, схватившись за косяк – у нее не повиновались ноги:

– Артур Константинович! Что? Что-нибудь с Фридрихом? – упавшим голосом спросила она.

– Нет, все слава богу… Но вот немцы подходят… Вы едете?

– Да, готовимся, но еще нет вагонов… Мама не знает, я не могла ее предупредить… А послать некого.

– Марта! Сестра Марта! – закричали сверху. – Скорее в седьмую палату.

– Сей-час! – Марта шагнула к будущему свекру. – Не знаю, как и быть…

– Я зайду к ней. А вы, как эвакуируетесь, спишитесь с Фридрихом. И не покидайте его. Ведь он там в России совсем один.

– Я буду с ним. Я не оставлю его…

– Сес-тра Мар-та! – повторился крик.

– Бе-гу! – крикнула Марта и протянула руку старому доктору. – Прощайте!

– Мы еще увидимся, Марта. Я привезу вашу матушку сюда…

Узнав о потере Риги, Фридрих Цандер не хотел верить, что это событие окажется для него роковым. Он надеялся, что госпиталь, где работала Марта, эвакуирован и что от нее должно прийти письмо или телеграмма.

Возвращаясь со службы, он прежде всего спрашивал, нет ли письма, а уж потом раздевался и проходил к себе в комнату.

Лишь после, когда стало известно о мятеже генерала Корнилова, двинувшего с Северо-Западного фронта войска на революционный Петербург, Цандер понял, что Рига была сдана без боя, и перестал ждать известий от Марты.

«Теперь всё. Теперь до конца войны нечего и думать о встрече. Я должен смириться со своей участью».

Но то, что подсказывал разум, не всегда уживалось с чувствами. Тоска по Марте слилась с тоской по отце, сестрам и братьям. Фридрих не находил себе места. Тушино стало для него беспросветной глухой дырой – местом ссылки. Это ощущение усугублялось тем, что друзья по службе тоже тяжело переживали оккупацию родной Риги. На заводе началась забастовка: рабочие требовали прекращения войны, мира с Германией. Это требование рабочих, поддержанное Советом, было направлено в Петербург, Временному правительству, но вместо ответа из Москвы примчались казаки, разогнали Совет, арестовали зачинщиков забастовки…

В середине октября Цандер взял отпуск и уехал к своему другу в Москву. Хотелось отдохнуть от гнетущих мыслей, во многом разобраться с помощью Стрешнева и поговорить с ним о будущем…

Стрешнев теперь жил в просторной квартире тестя на Большой Никитской. У него рос сын, Слава, – любимец всей семьи.

Цандер приехал в воскресенье, когда все домочадцы были в сборе. Его радушно встретил сам хозяин Федор Семенович Сушков – облысевший, тучный человек с аккуратной седоватой бородой, в пенсне на шнурочке. Сказав, что Андрей Сергеич вышел на минутку, он повел гостя к себе в кабинет, завешанный фотографиями зданий и архитектурными проектами.

– Редко вы, Фридрих Артурович, навещаете друга, Редко! Мы с вами не виделись с самой свадьбы, а уж внуку пошел второй год… Когда я был молодым – мы жили иначе!

– Хотелось бы и нам жить иначе, Федор Семенович, но война!

– Ужаснейшая из войн! Ничего подобного история не видела. Миллионы поставлены под ружье! Мил-ли-оны!..

– Надеялись, что революция положит конец кровопролитию. Народ против войны.

– А правители? – почти закричал Сушков. – Я имел честь лично знать теперешнего Председателя и Верховного господина Керенского. Это, извините за резкость, демагог! И будет служить тем, кому выгоднее. Народ для него не более, как некая бесчувственная стихия, которой можно управлять и повелевать. Управлять и повелевать – это его страсть!

– Но согласитесь, Федор Семенович, что стихия порой выходит из повиновения.

– Вы намекаете на Февральские дни? Согласен! Стихия разбушевалась и смела позорившее Россию самодержавие. А что вышло? Силы, смахнувшие царизм, не смогли распорядиться властью и удержать ее.

– Вы говорите о большевиках?

– Я говорю о народе! – воскликнул Сушков.

В дверях появился Андрей Стрешнев:

– Не помешал?

– В самый раз, – сказал Сушков и встал, – извините, Фридрих Артурович, – поговорим в другой раз, мне надо съездить по делу…

Когда тесть ушел, Стрешнев с радостью бросился к другу, крепко обнял, усадил на диван.

– Чувствую, Фридрих, горюешь ты. Чувствую и сердцем понимаю тебя… Спасибо, что приехал. Погостишь у меня – отдохнешь. Отвлечешься, забудешься… Назревают, брат, новые события. У нас на заводе все наэлектризованы… Чувствуется, что зреет буря. Мы должны быть готовыми к тому, чтоб в грозные минуты поступить решительно…