– Неужели его занимают дирижабли?

– Да, да, очень. Он сейчас во власти больших замыслов о полетах в небо, в мировое пространство. Рассказывал мне о новой статье и даже показывал чертеж снаряда, который может лететь в пустоте, где нет атмосферы. Весьма и весьма интересно. А сейчас, видимо, его заинтересовало сообщение об электрическом двигателе, который хотят применить французы на аэростате.

– На дирижабле, – поправила Лиза.

– Да, на дирижабле… как их?

– Братья Тиссандье.

– Да, да, Тиссандье. Видимо, Константин Эдуардович хочет применить что-то свое.

– Ты веришь в него, Сережа?

– Да, да, безусловно. Признаюсь тебе, только, ради бога, никому ни слова! Константина Эдуардовича избрали членом Русского физико-химического общества, которое возглавляет сам Менделеев.

– Неужели? Так это же надо отметить. Надо поздравить Константина Эдуардовича.

– Тс-с, Лизок, Он и слышать не хочет. И запретил об этом говорить.

– Да почему же? Ведь с таким званием он бы мог переехать в Калугу и преподавать в гимназии.

– Безусловно, Лизок. Безусловно! Но его обидели. Отклонили статью, выводы которой совпали с выводами других ученых, и избрали в виде поощрения. А он горд. Горд и уверен в себе. Считает, что за другую работу его изберут, как достойного.

– Когда это еще будет… Может быть, следует уговорить Константина Эдуардовича изменить свое решение?

– Что ты, Лизок. Он непреклонен!

– Да нет, Сережа, Константин Эдуардович такой мягкий, такой покладистый человек.

– В делах, в убеждениях – он тверд и непоколебим. Я уговаривал его – и слушать не хочет. Он скорей согласится нищенствовать, чем изменит свое решение. Да, да. Я знаю… Он мечтает о полете в мировое пространство и буквально живет этой мечтай. Видимо, между ним и Николаем Кибальчичем существовала незримая духовная связь. Константина Эдуардовича волнуют те же мысли, что занимали Николая. Константин Эдуардович очень интересовался проектом летательного аппарата Кибальчича, но я ничего не мог ему рассказать…

– А знаешь, Сережа, – со вздохом сказала Лиза, – Николай безусловно был необыкновенным человеком. Он был намного проницательней обычных людей и, безусловно, чувствовал и предвидел будущее. Поэтому он и написал свой проект.

– Да, да, согласен. Таков и Константин Эдуардович. Он тоже живет в мыслях на полстолетия впереди нас. Видимо, оба они жили идеями будущего. Поэтому я и вижу духовную близость их душ.

– Да, возможно, – задумчиво сказала Лиза. – Если бы Константину Эдуардовичу дать хорошие условия для творчества, он бы многое сделал. Я очень верю в его талант. И я рада, Сережа, что нам довелось подружиться с таким человеком. Будем его поддерживать по мере сил. А все-таки Вареньке с ним трудно. Я понимаю ее.

Когда спала большая вода и Циолковские переселились в свою просохшую, подремонтированную квартиру, в доме Стрешневых стало как-то пустынно и тоскливо. Это ощущение усугублялось внезапным отъездом в Петербург Екатерины Афанасьевны, вызванной депешей в связи с болезнью мужа.

Лиза, как и в первые дни приезда в Боровск, почувствовала себя одинокой изгнанницей.

Пока гостила Екатерина Афанасьевна и жили Циолковские, Лиза, кажется, была занята не меньше, а все-таки она успевала переводить статьи из французских газет для Константина Эдуардовича и кое-что читать. С рождением ребенка как-то вдруг все переменилось. Вдвоем с няней они еле управлялись с ним. К тому же по первому тревожному зову малыша Лизе приходилось вскакивать по ночам. Она так уставала, что нередко, присев на диван, мгновенно засыпала.

У Лизы была склонность анализировать пережитое. «Да, наша жизнь сложилась трагически. А главное – впереди не видно никакого просвета. Что, если и дальше нам будет суждено жить в этой дыре? Нет, не хочу! Не хочу! С этим невозможно примириться. Пожалуй, через год-два надо писать Верховскому, – может, он добьется помилования для Сергея или сокращения срока ссылки. Тогда уедем в Питер и заживем настоящей жизнью. А если не добьется?» Лиза поежилась: «Хорошо, что Сережа познакомился с Циолковскими – они такие простые и славные люди. Варенька очень мила. Когда родился Коленька, я особенно привязалась к ней. Да, если б не Коленька – я, кажется, здесь умерла бы от тоски. А теперь – живу им. Я выращу и воспитаю его похожим на Кибальчича. И кто знает, может, он продолжит его святое дело. О, как бы я хотела, чтоб мой малыш был похож на Николая…»

Лиза повернулась на бок, и сон сомкнул ей веки…

К троицыну дню из Петербурга вернулась Екатерина Афанасьевна. Павел Петрович поправился и отпустил ее к дочери и внуку на все лето. Лиза, раскрасневшаяся, радостная, вечером прибежала к Вареньке.

– Варюша, милая, ко мне опять приехала мама. Я так счастлива, что не могу передать. Завтра мы ждем вас к себе. Приходите с Константином Эдуардовичем и Любашей. Сережа надумал устроить прогулку в лес и небольшой пикничок. Завтра троица – будет гулянье, хороводы и прочее… Мама с кухаркой пекут пироги, запасают провизию…

– Спасибо, Лиза, я с радостью, но боюсь за Костю – он ведь домосед и всегда занят, а последнее время особенно – мастерит в сарае, и я его почти не вижу.

– Полно, полно, Сережа его уговорит. Немножко отдохнем, поразвлечемся. Я очень устала в четырех стенах. Думаю, что и вы с Константином Эдуардовичем не меньше.

– Спасибо, Лизонька, я поговорю с Костей.

– Так завтра с утра и приходите. Мы будем ждать.

Циолковский, хотя ему и не хотелось расставаться с работой, надел чесучовый пиджак и повязал галстук. Принарядившаяся Варенька вывела за руку трехлетнюю Любашу.

Когда чета Циолковских показалась во дворе, Стрешневы уже были готовы, а у ворот стояла извозчичья пролетка, где восседала кухарка с самоваром, с корзиной, набитой домашней снедью.

Дамы в длинных платьях, отделанных рюшами и кружевами, с легкими зонтиками от солнца, пошли впереди, захватив с собой Любашу. Стрешнев и Циолковский – на некотором расстоянии. Пролетка ехала поодаль.

Идти пришлось недолго. Лес начинался сразу за городом. Мужчины облюбовали под березами небольшую тенистую поляну, разостлали на траве ковер, привязали к березам гамак и разожгли самовар. Извозчику было велено приехать к вечеру.

Циолковский предложил пойти в лес собирать шишки для самовара.

– Да, да, идите все, – сказала Екатерина Афанасьевна, – мы с Лукерьей управимся одни.

День стоял теплый, лучезарный. Солнце порой пряталось в легкие белые облака, и тогда лес дышал прохладой. Вдоль лесного озера вилась тропинка, терявшаяся в кустах тальника и густого орешника. Любаша с радостным визгом убегала вперед, пряталась. Лиза, Стрешнев и Варенька бросались ее искать.

Циолковский тоже играл с Любашей и рассказывал веселые смешные истории, в которые иногда он попадал из-за своей глухоты.

Погуляв в лесу часа полтора, все вернулись на поляну, где уже давно пыхтел вскипевший самовар и была расстелена скатерть, заставленная домашней стряпней.

После чаю, уложив в гамаке Любашу, пошли на луг к Протве, откуда доносились звонкие переборы гармошки и пение. На пологом зеленом берегу парни и девушки в домотканых сарафанах водили хоровод. Многие были в венках из свежих полевых цветов.

Лизе, жительнице Петербурга, никогда не приходилось видеть народного гулянья.

– Сережа, это удивительно! Мне кажется, я попала в оперу «Евгений Онегин». Помнишь, там есть деревенская сценка.

– Да, да. Но здесь лучше, непосредственней, задушевней.

Циолковский, приложив ладонь к уху, старался расслышать слова песни. Лицо его выражало радость и восхищение.

– Варенька, Варя, – прошептал он, беря ее под руку, – что это они поют?

– Плясовую.

– Нет, ты слова мне скажи. Слова.

– Хорошо! – Варенька нараспев заговорила ему на ухо: