Клянусь тебе собственным мировоззрением…

После этого, если ты подохнешь, к тебе даже подходить будет страшно, чтобы прикопать…

Даже твои кореша-людоеды ударятся в покаяние до конца дней.

Или я — не Гюрза, мля буду!!!

— Тихо, тихо, нечисть осклизлая… — я даю ему второй шанс. Шанс реабилитироваться перед лицом Боли.

КАК-ТО НЕЗАМЕТНО ДЛЯ САМОГО СЕБЯ ЕГО ПЕРЕКОШЕННОЕ СТРАДАНИЕМ ЛИЦО ВТЯГИВАЕТ МЕНЯ В СЕБЯ, СЛОВНО ГУБКА ВОДУ…

Нет!!! я ещё не закончил…

Погоди, не спеши оставить нас здесь, на этой поганой, ТАКОЙ ГРУСТНОЙ, поляне… Я ЕЩЁ НЕ ВСЁ СКАЗАЛ ТЕБЕ…

Его тело начинает неровно и слабо сокращаться. Эта боль, парень… Она, и только она истинно и натурально приближает тебя к Началу…

…Ты вышел когда-то из этой боли, и ты принёс её за собой в этот мир, ты научился отнимать жизнь…

Ты урод, парень…, каких мало… но тебе никогда не переплюнуть меня в умении дарить боль…, наказывать…

Наказывать таких, как ты, и тебе подобных…

Вздрогни же ещё раз, прошу…

Покажи же мне ещё раз… и прочувствуй сам, каково это — умирать…

— Напрягись, выдержи всё… и скажи…, ты же можешь… Давай сыграем в эту, последнюю нашу откровенность… — я отрешённо шепчу ему это прямо в грязное, полное коричневой серы ухо… И меня даже не мутит, хотя я не из тех, кто обедает за одним столом с засранцами.

— Дядя… Дядя Шатун… Пожалуйста, не надо… Хватит!!! Ну, хватит с него уже!!! — чей это такой далёкий, словно эхо, и такой горячий голосок будоражит, смеет нарушать мою столь возвышенную, столь искусно и бесконечно любовно выстроенную мною пирамиду наслаждения?!

…Меня кто-то несмело тормошит за плечо.

…Я медленно и так неохотно приоткрываю ничего не понимающе глаза…

— Жук… Это ты… — я улыбаюсь ему блаженно, словно роднее этой рожицы нет мне на всём свете. — Тебе тоже нравится его последний танец?

Тот разве что не плачет. Он стоит перед нами на коленях и тянет, тянет меня от разложенного на снегу тела…

— Дядь Шатун… Не надо… Он же уже уписался!!! — ребёнок напуган сейчас даже больше, чем когда я на его глазах от души «перекрестил» ту поляну…

— Да-ааа?! — до меня, наконец, начинает возвращаться осознание того, что каннибал почти не дышит.

— Тю ты… нет, ну надо ж-же… — головокружение мешает мне говорить связно. И тем не менее я привстаю с несчастного любителя вредного для души мяса.

— Да нет… Брешет… Живой он, Жучище…

И я снова наклоняюсь над ним:

— Ты! Кусок позорного дерьма… Где… мои друзья, — где они? — меня немного мотает. Но это сейчас пройдёт. Пройдёт…

Я присаживаюсь рядом с ним прямо на снег. Только сейчас замечаю, что держу в руке нож. Затылок негодяя пуст. Нож у меня… Он что же, — не ответил?!

Я перевожу мутные глазищи на Жука. Тот готов, по-моему, тут же вскочить и помчаться прочь, даже невзирая на то, что рискует увлечь за собою в погоню всю каннибальскую "рать".

— Где мои друзья… с-сука!!! — я жёстко бью лежащего выставленным из сжатого кулака средним пальцем прямо в середину его огромного, мясистого уха. На стыке примыкания уха к челюстному узлу, и на десять миллиметров назад от виска.

Тот молча, — еле-еле хватает сил, — сдвигает руки к голове, прикрывая ими посиневшее от удушья лицо.

Я убивал таким ударом, что называется, влёт.

Но сейчас я как-то странно слаб.

И тем не менее ему хватает этого за глаза, чтобы прийти в то состояние, когда полуявь уже можно отличить от дурного сна…

И из-под жёлто-восковых и костистых, не мытых с месяц ладоней, доносится глухое, тягучее и задыхающееся «икание», сказанное куда-то в подтаявший под ним снег:

— Мы… и-ихх… Мы е-е… е… ли… их…

В моей голове словно взрывается гирлянда приготовленных к яркому торжеству воздушных шаров.

Я сижу несколько секунд совершенно неподвижно, затем медленно поворачиваюсь к нему всем корпусом:

— Ты ведь так и не сказал мне, тварь, каково это было на вкус… — и не спеша, но в один приём, размеренно и точно, вгоняю в его затылок шило. По самую рукоять. Чуть под углом к мозжечку.

Раздаётся чавкающий хруст, его измученные останки подпрыгивают немного на месте…

И вместе с его последним смрадным вздохом, с облегчением рванувшимся к белеющим небесам, я резко и совершенно безболезненно для совести просыпаюсь…

…Так вот оно, — то, что так давно и безуспешно ищет весь оставшийся на шестке жизни, торчащем посреди бездонного местного болота, человеческий клубок…

Господи, кто бы мог подумать… Это всё-таки явно они и есть, те самые, Второй и Третий, — «боевой» и «критически-резервный», — входы в запутанные лабиринты знаменитых тоннельных клоак…

А не те присыпанные кучами крупного мергеля ямы, которые мне когда-то, ещё лет десять назад, показывали наши «местные» десантники.

Внутри я ещё ни разу не был, но это не суть важно.

Ты ведь там? Ты там, там…, Вилле… Ну, что же, я пришёл, привет тебе!

…Мне не нужно тащиться теперь к Первому, карабкаясь по осыпающимся крутым склонам, рискуя лишиться головы или, как минимум, до костей ободрать тело о камни.

И вот это было из приятностей, к которым приковылял, ведя меня за собою, измождённый и бледный Жук.

…Когда я поднялся, мучительно содрогалась от боли каждая мембрана моей клетки, меня тошнило. Нет, не потому, что я убил эту, очередную в своей жизни мерзость, как мокрицу, вытряхнутую из прелого от сырости ботинка.

Я убил их, таких вот «недочеловеков», уже столько, что сам не раз невольно задумывался — не пора ли мне остановить себя, просто вскрыв себе вены, чтобы не стать с ними в один ряд, или не перещеголять их в непристойности, называемой безумное побоище?

Странно, но они не являлись ко мне во сне. Как это бывало с другими.

Должно быть, я при жизни напугал их уже настолько, что визит ко мне даже мёртвыми не обещал им ничего, кроме непрерывно испытываемого ужаса…

Хм…

…Скорее всего, виновником моей тошноты и боли была слабость. У неё есть свои, известные лишь мне корни. И тогда я потянулся за медпакетом.

С осуждением и презрением смотрел на меня, обхватив колени и положив на них подбородок, грустный Жук.

Плевать мне на тебя, парень…, - мне это нужно.

— Не смотри на меня глазами беременного циклопа, салага… — после укола в моей голове что-то щёлкало, скрежетало шестерёнками и натужно гудело.

Иными словами, там спешно наводился полный порядок. Как в очищающемся от всякого хлама мощном, предназначенном для решения сложнейших задач компьютере, на котором только и делали, что играли в "косынку".

Ревизия ненужного и выжигание неважного.

Поэтому через три минуты я встал, полностью готовый ко всему, как свежевыбитый коврик.

Распахнув настежь по-прежнему верную мне душу ранца, я извлёк на свет самые главные сокровища цивилизации, — разный инструментарий, наиболее точно и наверняка регулирующий численность населения на квадратный метр земной поверхности.

И нагло, не скрываясь, направился прямо к этому стойлу, полному отвратительных животных, — смеси лишайного ишака с гадюкой.

…Я не пожалел для них ничего, что имел.

Это не заняло много времени.

И когда, подхватив баул и дав злого пинка остолбеневшему Жуку, я погнал его по известному мне самому направлению, снег уже перестал.

И над задумавшимися о Вечном и Бренном горами, которым было по херу на нашу возню, висела изумительной свежести тишина.

За моей спиною жарко и с радующим слух «влажным», сочным треском догорали кучи свежих тел…

…Насколько мне известно, первый вход представляет из себя высокотехнологичное сооружение, выстроенное всему миру напоказ.

Там тебе и сто систем охраны, и система "колыхание — звук — пук — движение", что реагирует на любой предмет чуть больше зелёной навозной мухи…

Там тебе и тараканник вылизанной и причёсанной солдатни, и мощные двери с секретами и неприятными для здоровья сюрпризами…