— Место? — он страдальчески наморщил лоб. — То ли купаж, то ли… кураж, что ли?

— Всё, понял. — Я знал это место. Среди закоренелых местных оно называлось Куряш.

Как поговаривают, из-за того, что в семидесятые годы прошлого столетия там вольготно и просто шикарно произрастала разлюлистая, развесистая конопля. Жутко огромный мак.

И это местечко было своеобразной Меккой для «приблатнённых» элементов, играющих в хиппи. Для первых «цеховиков» и сынков состоятельных папаш при должностях, стиляг и приравненных к ним разодетых в джинсу и нейлон "чувалов от деньги".

То есть для «элитной», "золотой" молодёжи и прочих "клёвых чуваков" наивно-насупленного социалистического государства. Своего рода "закрытый клуб", Казантип тех дней. Чуйская долина у самых истоков Кавказа.

По пути в Домбай они куролесили здесь, а потом, измождённые, но счастливые и через одного заболевшие гонореей от московских, одесских, питерских и херсонских, сочинских и потийских «девочек», катили с ними же в обнимку "на лыжню".

Возгонять из крови обильно употреблённую на волне беспорядочного секса "дурь".

В Куряше им просто сногсшибательно готовили «варежку», "ширево" и "травку".

Всё это продавалось за дурные «бабки», и покупали! Хотя никто не запрещал самому за червонец накосить тазик конопли и обкуриться "в хламину".

Но нет, — никто не тратил на это сил. Во-первых, имеющий «копейку» народ себя «уважал». И не «унижался» до того, чтобы самому протирать штаны на коленка да с серпом.

А во-вторых, и это основное, — никто не мог сам приготовить такого качественного «кудыкала», как делал это несостоявшийся химик мирового масштаба, с горя и пьяной тоски заехавший после окончания какого-то жутко известного института в этот медвежий угол. Сеня Перец, или Сеня Колдун, как уважительно венчали его даже самые «навороченные» столичные гости да «портовские» тузы, нет-нет, а привозившие с собой на «расхряст» трясущихся от смеси страха и желания «обдуться» на халяву, иностранцев.

Половина милицейских сил страны сбилась с ног, отслеживая "проклятых турецких контрабандистов", заваливших регионы этим зельем. А оно вон, — недалече. Росло себе спокойно за обычным совхозным свинарником посреди затерянного в горах посёлка.

Так что там и держали моих парней.

— Ну, хорошо. А куда ж их потом дели?

— Не знаю, Шатун… Мы ушли как раз в тот день… за Вами, наверное. Минак поднял чуть не всех и разослал по разным местам. Сказал, что если Вы проскочите, он яйца виновных приколотит к забору.

— Понятно… И что ж это вот за черти, а? Они не минаковские? Не знаешь, часом?

Жук бессильно пожал плечами. Мол, не знаю, чего пытаете…

Тут валяющаяся рядом колода под грозным названием "я тебя съем" завозилась, закорчилась на снегу, как брошенная на лёд рыбёшка, что вынул из лунки рыбак.

Я не спеша достал нож. Лёгкий нажим на кнопку, и из глубин рукояти Гяура вылетает узкое и чрезвычайно крепкое и острое «шило». Длиною в саму рукоять. А это пятнадцать сантиметров. Приятный сюрприз для атакующего сзади, как правило…

Что-то проскавчав, «меченый» распахнул смотрелки и уставился на меня взглядом внезапно потерявшего девственность енота.

— Привет…, Му-Му… Как спалось? — мой тон, наверное, не обещал ему ничего хорошего, потому что этот Гулливер сдавленно мемекнул, резво перекатился на живот и попытался задать стрекача на карачках. Однако тут же рухнул обратно, подвывая от боли.

— Ножки у нас болят, бедные мы, бедные… — я усаживаюсь ему на спину, не спеша приставляю к его загривку «шильце» и слегка нажимаю.

Проколотая кожа выпускает первую, красную и липкую слюну страха, а я продолжаю осторожно давить, еле заметно ворочая всем телом ножа… Мужлан нервно дёргается. И тут же начинает всхрапывать часто-часто, мелко-премелко дрожа всем телом, каждой своей клеточкой. Его выгибает дугой, — руки и ноги назад, глазёнки закатываются так, что видны одни лишь мутные белки.

Светает… Эх, хорошо-то как, душевно…

…Его словно колотит электричеством, с особым тщанием подобранным разрядом, рассчитанным виртуозом пыток так, чтобы амплитуда дрожи напоминала сыплющееся из мешка с треском на пол пшено…

…Я немного, на миллиметр, отпускаю нож, ослабив и без того мизерное давление, и он «опадает», как издохший на столе кухни сазан. Из глотки рвётся на высокой, почти нереальной ноте, мощный сип. Это пытается начать циркулировать воздух в сжавшихся с муравьиную письку лёгких.

Так, в невыносимых муках, кричит на пределе сил пичуга, схваченная в сосенном лесу прожорливой сойкой.

— О, о… Чего ты распелся? Неужели так всё погано? Хотя да, согласен. Гадко. Так вот… Одно неправильное слово, или ещё одно подобное дурацкое движение, — и снова будет очень, очень больно, гусёнок ты мой… Если согласен подписать капитуляцию, не надо кивать, а то тут же будет плохо. Просто прикрой веки. Мы договорились, яхонтовый ты мой?

"Оперируемый" мною смог даже моргнуть далеко не с первого раза. Сильнейший временный паралич — это вам не кило конфет одному сожрать. Тут и поперхнуться недолго.

…У основания нашего черепа есть особый стык позвонков, попав в который точно и осторожно, можно вытворять с человеком такое, что истории про зомби покажутся вам чтением древней прокоммунистической газеты, не более.

— Потрясающая понятливость. Так, немцы в деревне есть? — жертва недоумённо выкатывает глаза. — Отставить вопрос! Рекомендую отвечать очень тихо, сжато и "по понятиям". Меня интересуют двое. Пленные, что пришли из города. Они здесь?

— …еет… — этот придушенный хрип нельзя назвать шепотом, но я понимаю.

— Хорошо. Перефразирую вопрос: они были здесь?

—..аа…

— Не понял?! Больно, что ли?

— Тааа, ы-ы…ы…ыыли… — ну, это уже более внятно.

— Ух ты, какой мне говорливый боров сегодня попался… — мне невыносимо хочется причинить ему вселенские страдания. Но он пока мне нужен.

— Где они сейчас? — моя собственная рука не в силах сдерживаться…

Этот «гондурасец» молчит?! О, великий и желанный миг…

Движение в сторону… ещё одно!

— Гхыааа-аааррхааа!!! Ооарррргхххууаа. ккххыыы…ауггххххы… — из последних сил пузырится серой тягучей слюной мой новый знакомец.

— Что?! Не въехал я…, поясни, пожалуйста?! — лёгкий "укол зонтиком".

Людоед теперь даже не пищит. Он «хрюкает», пронзительно «ржавея» рвущимися в резинку от трусов трахеями, словно недельный поросёнок, впервые пытающийся заголосить, призывая в истерике мамку с сиськой.

Крови на утоптанном снегу немного, но его патлы и мои перчатки извазганы ею, — густой и быстро подсыхающей на щиплющем морозце, делая его и без того сальную шевелюру похожей на ошпаренного ежа.

Она зябко пахнет, — прогорклым и кислым нутряным жиром, — и к этой кислоте примешан жар животного ужаса, вырывающегося наружу с каждой каплей этой маслянисто-чёрной, почти оливковой жижи, так неохотно выглядывающей на пугающий её Свет…

У парня крайне безобразное состояние здоровья: налицо повышенная свёртываемость крови и неприлично высокий уровень холестерина…

Я доктор, кто болен?

…Его начинает размашисто, словно в припадке падучей, колотить о землю, и мне стоит немалых трудов следить за рукой, «гоняя» её туда-сюда вместе с его вонючим телом. Он словно старается, а я упорно ему не даю оборвать ту скрипичную по толщине струну жизни, на которой он сам же и висит над разверстой пропастью… В которой бродит, ныряет само в себя, издавая трубные звуки разочарования и жадно, плотоядно вздыхает о его теле, — о своей вожделённой пище, — остро-серое, колючее Ничто…

Но я цепко держу его. И не отдам тебе, чудище бесплотное, пока он нужен мне. Лишь после меня ты сможешь вдосталь насладиться пиршеством над его лохмотьями…

Я всегда втайне гордился своему умению пытать, и ни один ещё не умер на моём гостеприимном "ложе призрачного счастья". Но говорили… О, говорили, и даже пели, все…

…А посему ты или ответишь мне как надо, пидор, или я проведу тут остаток этой распроклятой ночи, и ещё два полных дня, чтобы ты в полной мере вкусил и других «апельсинов» от древа страданий!