Но он не сказал ни слова. Хлопнув по плечу Элерио, он бросил на друзей последний взгляд, кивнул им и вышел. На улице, под черным уже небом, усыпанным сверкающими серебряными звездами, его ждал могучий серый в яблоках конь, а Элерио — буланая кобыла. Пора ехать… Впереди еще долгий путь…

Ранним утром по улицам Лидии неспешным шагом ехали два всадника. Один восседал на могучем, сером в яблоках коне, и сам был под стать ему: огромный, широкоплечий, с буйной гривой черных спутанных волос, он казался настоящим великаном рядом со своим спутником. Тот, явно высокий, но щуплый, жилистый, с длинными ногами, кулем сидел на изящной буланой кобыле и тоскливо поглядывал на друга. Ему хотелось пустить лошадь вскачь, а не плестись еле-еле по пустым еще улицам города, хотя и озаренного желтыми и розовыми лучами только что взошедшего солнца.

А Лидия и правда переливалась разноцветными бликами, тянула к огненному оку благого Митры широкие зеленые листы дерев, дышала чистым прозрачным воздухом, и утренняя тишина ее звенела тонко и неназойливо, будто в преддверье торжественной песни пробуждения к жизни — словом, Лидия изо всех сил старалась понравиться черноволосому великану, угрюмо взиравшему на ее красоту яркими синими глазами.

Дело окончено. Магический кристалл вернулся к Богине Судеб, а рыцарь получил взамен огромный изумруд с каплей моря внутри. Только что Конан отдал ему сие сокровище, взял свои три сотни золотых и, выпив на дорогу чашу крепкого красного вина, выехал из ворот, где на улице его с нетерпением ждал Элерио.

Гвидо что-то кричал вслед, рыцарь вторил ему густым своим голосом, улыбались Бенине и юный Пеппо, кланялся Ламберт — все это предназначалось ему, Конану из Киммерии, и все это, конечно, трогало его, но уже отстранение. Недалеко отсюда, у Рабирийских гор, жила некогда старая колдунья, что спасла ему жизнь и открыла новый путь. С тех пор варвар еще не видал ее, и вот теперь стремился туда, как его друг Элерио стремился к матери. Отчего-то Конан был убежден, что Низа жива — не могла она умереть, не повидавшись с ним. Ведь он похож на нее, похож так, как сын похож на мать, когда природа ее сильна…

Он усмехнулся странным мыслям своим. Неужели это он, варвар с душою суровой и сильной? Вот меч, вот конь — дорога впереди еще длинна, и врагов на ней немало, так к чему же он сворачивает с нее? К чему? Или Низа колдовством притягивает его к себе?

Он снова усмехнулся. Какое там колдовство! Просто он хочет увидеть ее еще раз, вот и все. Конечно, потом он снова оседлает коня и выедет на свою дорогу, но — потом.

Элерио, ежемоментно вздыхая, думал о матери. О, Митра, как мысли эти согревали его сердце в тяжелые времена! Потом он выбросил их из головы вовсе, поскольку они только ранили душу и отвлекали от размышлений о более реальном в его положении исходе. Он проклинал тот день и тот миг, когда судьба свела его с бандитом Кармашаном, тем самым отняв у него по крайней мере пять лет жизни. Он проклинал себя за ту готовность, с которой вызвался служить ему. Он проклинал богов — за то, что не вразумили его вовремя… Впрочем, богов он готов был простить, во всяком случае Митру. В конце концов, если они будут вразумлять каждого дурня, то на все остальные дела у них просто не останется сил. (То великое событие, что он все-таки ушел от Кармашана, Элерио приписывал лично себе, своей сообразительности. Действительно: при чем тут боги?) Что было потом, когда он ценою невероятных усилий вырвался из паутины Кармашана? Что лее было потом? Да, потом, опустившийся и жалкий, он полгода прожил в нищете, заливая вином все страшные мысли о прошлом и будущем. Потом… А потом пришел Конан.

Кажется, Элерио лишь теперь, перед воротами родного города, поверил в то, что возвращается домой. Весь путь из Шема в Аргос он говорил с киммерийцем о чем угодно, только не об этом. Сейчас он проверил свои чувства, зная хорошо, что при сильном волнении дыхание должно быть стеснено, душа расстроена, а сердце шумно. Увы. И в этом он не был похож на других, более приличных людей. Пегие вихры его, прогретые утренним нежным солнцем, как обычно торчали в разные стороны, словно десять человек растопырили над его головой пальцы, но и душа и сердце были спокойны. Он вздохнул, втайне радуясь тому, что варвар от природы не склонен любопытствовать насчет чувств, и повернул буланую последний раз.

Вот тополь, протянувший ветви до середины улицы, мимо которого он прошел много лет назад, стремясь познать мир и показать миру себя. Вот яркий желтый камень среди остальных серых в мостовой. Вот его дом за массивными створками ворот, кои сейчас откроются перед ним… И тут сердце Элерио дало о себе знать, забившись так неистово, что он испугался умереть перед собственным домом, причем, что было бы особенно глупо, от счастья. Не слезая с лошади, он громыхнул в ворота кованым носком сапога и обернулся на друга. Конан с невозмутимым видом сидел в седле и смотрел совсем в другую сторону, явно занятый какими-то своими, очень важными мыслями. А за воротами уже послышался шум, голоса и лязг цепей, падающих с замка… Мать и Элина… Самые близкие люди, которые, как он искренне надеялся отныне будут с ним всегда… Вот сейчас, прямо сейчас он увидит их…

— Элерио!

Два голоса — высокий и низкий, дребезжащий — слились в один. Утренняя тишина не удержалась и подхватила этот вопль резким дуновением ветра, шелестом листьев, хлопаньем соседних ворот. Элерио посмотрел на родных удивленным взглядом, пожал плечами, словно не понимая, почему они кричат, и рухнул без чувств на руки матери.

Конан не стал ждать, когда Элерио очнется. Только он увидел, как мать прижала голову сына к груди, а Элина схватила бледную его руку, сразу пустил своего серого в яблоках вскачь, торопясь выехать из Лидии. Он точно знал, что теперь они будут счастливы, и он точно знал, что еще приедет к ним — после, когда захочется… Но суровая натура его тут же отмела хорошие слова о любви и дружбе, заменив их совсем-совсем иными. «После, — продолжал размышлять варвар, погоняя коня, — когда мне захочется отличного вина, или дорога пройдет через этот гнусный городишко, или…»

Чем дальше от Лидии уносил его серый в яблоках, тем чернее становилось небо, обещая первый за многие последние луны дождь. Земля, будто предчувствуя скорое утоление жажды, вздохнула, раскрыла все поры, помягчела, и конские копыта ударяли по ней теперь не звонко, а глухо; побежали по степи желтые суслики, мыши, разыскивая свои норки; ветер переменил направление, желая принять участие в предстоящем разбое, рванул злобно, уверенно, сыпанув принесенный из дальних далей колючий песок в лицо всаднику. Стаи черных густых туч собирались над Аргосом, но дождь все не начинался, и от этого воздух был зыбким, дрожал перед глазами серебряно-розовым светом, проникал под самое сердце и там трогал его холодными мягкими губами… А может, то были лишь воспоминания…

Конан скрипнул зубами, пытаясь забыть, но мыслями все равно невольно снова и снова возвращался в прошлые дни. Как сейчас он слышал тот отчаянный стон, а потом… Потом тишину разорвал дикий животный вопль убиваемого им чудовища… Ни вонючий Сет, ни столь же вонючий Нергал не охранили своего ублюдка от смерти. А может, это светлый Митра помог Конану, заранее зная, что из его рук Лал перейдет прямо в руки Вечной Девы?

«Кто их разберет, этих богов!» — в который раз уже воскликнул про себя Конан. Однако теперь он мог быть спокоен — Кармашана уже не существует; от него не осталось ничего, и только, может быть, в кошмарном сне он потревожит покой Элерио или Повелителя Змей…

Варвар поморщился, чувствуя, как заползает в душу звенящий предгрозовой воздух, ударил коваными задниками сапог в крутые бока коня, и тот полетел следом за ветром к сине-черной череде Рабирийских гор, уже показавшейся вдали. Путь к богатству и славе вновь открыт, но прежде чем отправиться туда, нужно сделать одно важное — очень важное — дело…