Он не успел закончить свою мысль.

— Энарт! — вдруг закричала Клеменсина и кинулась бежать.

К сумеркам Конан вернулся в караван-сарай злой, как сто Нергалов. В зале он выпил большую кружку фруктового сока и поднялся наверх, в свою комнату.

Достав из дорожной сумы предусмотрительно прихваченную с собой бутыль с аргосским красным, он выхлебал сразу половину, лег на низкую, ему по щиколотку, тахту, и совсем уж было собрался вздремнуть, как в дверь его постучали.

— Ну? — ответил по обыкновению варвар.

— Ко-онан… — Голос Трилле был тих, но в нем явственно слышались торжествующие нотки.

— Чего еще?

— Пойдем… Пойдем скорее в комнату Клеменсины.

— Что я там не видел? — фыркнул Конан, вообще никогда не бывавший в комнате Клеменсины.

— Кое-что-о-о… — пропел чрезвычайно довольный собой Повелитель Змей.

— Прах и пепел…

Однако киммериец поднялся и пошел, немало заинтригованный хихиканьем бродяги. Конечно, он не надеялся увидеть в комнате девушки связанного Кар-машана или сам Лал Богини Судеб, но вряд ли Трилле осмелился бы потревожить его без какой-либо цели.

Пройдя вслед за приятелем пять шагов по коридору, Конан ступил в крошечную светлую каморку с окном во всю стену. Здесь он узрил Клеменсину (зеленые глаза ее сверкали и искрились, как никогда прежде, а нежная кожа окрасилась чудесным румянцем) и красивого темноволосого юношу, сидящего рядом с ней и крепко держащего ее руку.

— Конан! — воскликнула Клеменсина, завидя варвара. — Я нашла Энарта! Посмотри на него! Это мой Энарт!

— Гм… — сказал Конан, усаживаясь в единственное кресло, где до него, видимо, восседал Повелитель Змей — судя по кислому выражению лица последнего, так оно и было. — Энарт, говоришь?

Подозрительный киммериец, услышав имя погибшего возлюбленного Клеменсины, сразу вспомнил все, что он слышал о воскрешении мертвецов. Не иначе — мелькнула неприятная мысль — как здесь поучаствовал мелкий колдунишка, знакомый с таинствами черных магов. А может, не такой уж и мелкий…

Но при взгляде на Энарта подозрения рассеялись. Юноша был не просто жив — он сам и был жизнь. Его темные глаза в длинных пушистых ресницах сверкали и искрились точно так, как у Клеменсины, а румянец на щеках горел и того пуще; он улыбался Конану открыто и светло; его белая чистая кожа не имела еще и признака какой-либо растительности. Он был настолько свеж, хорош и невинен, что киммериец вдруг почувствовал себя древним старцем по сравнению с этой цветущей молодостью.

— Энарт, говоришь? — повторил он, вновь переводя взгляд на девушку. — Клянусь Кромом, это первая хорошая новость за последние дерьмовые дни.

— Да, Конан! — с удовольствием подтвердила счастливая Клеменсина. — Все выяснилось: я не убила его.

— Убила, не убила — какая разница? — вмешался Повелитель Змей. — Ты лучше послушай, брат, что Энарт тут рассказывает… Тебе будет оч-чень интересно.

— Да, Конан! — вспомнила и Клеменсина. — Энарт рассказал про… Про того, помнишь? Карма… Карма…

— Кармашана? — встрепенулся киммериец.

— Ну да!

— Прах и пепел! Что ж вы мне голову морочили? Ну-ка, Энарт, что ты там говорил про Кармашана?

— Я знаю его, — кивнул Энарт. Голос у него оказался не хуже внешности — звонкий, чистый и в то же время мягкий, — Меня отвезла к нему Лайна, колдунья из деревушки близ Кутхемеса. Она…

— Рассказывай все с самого начала, — потребовала девушка, которой явно очень хотелось еще раз послушать своего Энарта.

Юноша смущенно посмотрел на киммерийца.

— Давай сначала, — разрешил Конан. Путь к знакомству с Кармашаном был ему не менее интересен, чем само знакомство.

— Так вот, Лайна… Я увидел ее в первый же день, как приехал в ту деревушку. Еще раз говорю тебе, Клеменсина: не хмурься. Не внешность ее заставила меня подойти к ней и заговорить — сейчас я даже не смог бы описать ее, хотя видел совсем недавно. Но ее глаза… Пойми, отец сослал меня в деревню, думая, что мне нужно отдохнуть от учения. О, он никак не понимал, что учение и есть для меня отдых. Он не позволил мне взять с собой ни книг, ни рукописей — только одежду и деньги. К чему же мне штаны и хлеб, когда нет книги?

(На этом месте повествования Энарта Клеменсина гордым взором окинула обоих своих друзей.)

Ни один крестьянин из той деревни не понял бы меня, обратись я к нему с такими речами. Лишь в глазах Лайны я увидел ум и интерес. Нет, не ко мне, а к жизни, к миру, к тому, что окружает нас в каждый миг нашего существования на земле. «Вот, — подумал я, — вот тот человек, с коим я смогу пережить тяжелое время разлуки с моей милой девочкой Клеменсиной и моими книгами».

Я подошел к ней и заговорил. Она охотно ответила мне. Оказалось, что Лайна — здешняя колдунья. Назвав себя, она рассмеялась и сразу сказала, чтобы я не подумал ничего дурного. Мол, местные жители хотят, чтоб она была колдуньей, так пусть она будет для них колдуньей, ничего особенного. На деле же она обычная женщина и отличается от прочих только тем, что умеет и любит читать. Потом я понял, что сие было лукавство: конечно, она умела читать (и не на одном языке), но, кроме того, она… О, я даже не уверен, смогу ли я перечислить здесь все, что она знала и умела. Думаю, многие науки, в коих она разбиралась не хуже императорских мудрецов, не знакомы вам, друзья, даже по названию.

Сознаюсь, я был несколько самонадеян и вздумал удивить ее своими (в ту пору мне казалось — весьма великими) познаниями в разных областях человеческой мысли. Она слушала меня внимательно, затем, когда я устал, принялась говорить сама. Тут-то и испытал я ужасный стыд. Она знала в тысячу раз больше меня! Ежемоментно краснея, я заставлял свою память в точности запоминать каждое ее слово. И то сказать! Не все слова, произнесенные ею, оказались мне знакомы! К счастью, она не сочла за труд объяснить мне то, чего я не сумел понять сам.

Тогда же она и угостила меня варевом собственного приготовления… Все, кроме науки, исчезло из моей головы сразу. Одно лишь сердце помнило и отца, и Клеменсину, да только сердце без разума — ничто, как и разум без сердца…

Далее время проходило однообразно. Мы читали, обсуждали прочитанное, снова читали, возвращались к прежним темам беседы, искали и находили новые… Я выяснил (но ей не сознался), что она действительно знала толк в колдовстве. Тогда я, как бы между прочим, похвастался, что в одном старинном, очень старинном пергаменте (он рассыпался у меня в руках, лишь только я прочитал его) мне довелось найти интересное заклинание.

Произнести его вслух мог только непорочный юноша, и никто иной. Мне понравилось, что она выслушала меня так внимательно: ни разу взор ее не отворотился в сторону и не наполнился скукой. «Какое же это заклинание, Энарт?» — спросила она, когда я закончил рассказ. «О, ничего интересного, — засмеялся я. — Всего-то охранение ценной вещи, имеющей магическое свойство…» Нет, при этих словах ничто не изменилось в ее глазах, но я все равно почувствовал ясно, что заинтересовал ее более, чем предполагал. «И ты хорошо помнишь его? Ты не забыл ни слова?» — допрашивала меня Лайна. «Ни слова», — с удивлением отвечал я.

Так прошло несколько лун. Однажды Лайна сказала: «Знаешь, Энарт, я думаю, нам не стоит больше проводить столь драгоценное время в деревне. Давай поедем куда-нибудь. Может быть, найдем новые книги или рукописи древних мудрецов…» Я согласился с радостью. Мне самому уже наскучило жить в деревне.

Вот тут и появилась ты, Клеменсина. Зря ты терзала себя и каялась. Твои действия не причинили ни мне, ни Лайне никакого вреда. Мне жаль только, что тебе пришлось так страдать. Представляю, какая мука рвала твое сердце, когда я не узнал тебя… Прости. Если б не то зелье…

Лайна же твое появление объяснила мне так: ты — колдунья. Нам обоим нужно держаться подальше от тебя… В ту же ночь она долго творила какие-то заклятия, мешала в котле что-то вонючее и брызгала им на меня, полагая, что я сплю, потом отрезала у меня прядь волос, зарыла ее в землю около дома и на сем успокоилась. Ранним утром мы ушли из деревни. Только нынче я узнал от тебя про то страшное судилище, что устроили моей Клеменсине крестьяне… Откуда они взяли, что ты убила меня и Лайну? Не ведаю. Однако думаю вот что: накануне Лайна, которая, к прочим своим достоинствам, отлично владеет мечом, кинжалом и луком, подстрелила в лесу маленького кабанчика. Кровью его был забрызгал весь наш двор… Теперь ты понимаешь?