Варвар, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие — сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели, — Конана вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей — разве что на девиц.

Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей варвара. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал ее в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри ее трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая, как деревенский коваль, матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу киммерийца, видимо предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.

Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Конан понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей — скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу варвара.

— А ну, вор, подымайся! — грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. — Кому говорю!

Конан с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.

— Да ладно, пусть его, — лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного киммерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат…

— Чего ж ладного? — удивился низкозадый. — За преступников нам платят по десять медяков на брата — я от таких денег не откажусь! Ну! — зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. — Ну! Встать!

Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.

— Ур-р-р! — взрычал стражник. — Ур-р-р-р! Я тебя!… Прах и пепел… — негромко буркнул варвар, оглушенный рокотом его голоса. — Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Нергала, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.

Спокойный тон Конана, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:

— Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.

Конан удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее — как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.

— Ты здесь человек новый, — откашлявшись, сказал тот, у которого зад находился достаточно далеко от пола. — Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и…

Он не договорил. Презрительно усмехаясь, киммериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.

— Хватит?

Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки…

— Да, господин… — пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. — Очень даже… очень даже хватит…

Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой, — оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.

Конан насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.

— Кто такой? — осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок ее — тот, что находился прямо перед парнем, — изрядно ощипан.

— Трилле, — откликнулся лохматый и быстро отодрал еще кусок мяса.

Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц — если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына нобиля, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом — тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки — цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Конана оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению киммерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.

— Ешь! — Конан подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и еще пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.

Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в нее зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба — он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.

Конан же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал еще шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Вендию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то…

Киммериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом…

— Постой, брат! — Он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.

— Ну? — нахмурясь, сказал Конан.

— Подожди меня, я сейчас!

Варвар пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу…

Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Конанова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и — тонкая рука Трилле легла на его колено.

— Что ж ты? — обиженно произнес он. — Я же просил подождать!

— Уйди! — рыкнул варвар, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил — что еще ему надо?

— Да постой же, — увещевал его Трилле. — Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я…

Конан ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня «Толстяк Шаккон», и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга… А впереди — впереди был город Асгалун, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в шемских степях, где никто, никто не потревожит сон киммерийца… Гикнув, Конан еще пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее…

…на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга… Ощущение сие жило в сердце варвара и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенине сказал бы иначе— «как велит тебе сердце твое»), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.